Ильин И.А. Собрание сочинений: в 10 тт. / сост., вступит. ст. и коммент. Ю.Т. Лисицы. – Москва: Русская Книга, 1993–1999.
|
|||
Содержание:
Задание журнала; Общее направление журнала.
1927:
№ 1: [Ч. 1]: «Русский Колокол» / Редакция [т.е. И.А. Ильин]; «Русский Колокол» / Редактор [т.е. И.А. Ильин]; О священном / И.А. Ильин; Как нам быть / И.С. Шмелев; Наша государственная задача / И.А. Ильин; Прибывший оттуда. Мы требуем понимания / И.А. Ильин; Бесстрашные люди / Л.И. Львов; О политической работе / Старый политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; [Ч. 2]: От редакции [т.е. И.А. Ильин]; Россия перед революцией / С.С. Ольденбург; Русская территория, 1914–1927 / А.И. Бунге, И.А. Ильин; Население России, 1897–1914–1927 / А.И. Бунге, И.А. Ильин; Как хранить тайну / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; Девизы белого движения / И.А. Ильин.
№ 2: [Ч. 1]: От редакции [т.е. И.А.Ильин]; О русской интеллигенции / Редактор; Лицом к России! / Г.Г. Бах; Кризис современного искусства / И.А. Ильин; Вы наши братья! / И.А. Ильин; Великие строители России / И.И. Лаппо; Православный. Православие и государственность / митрополит Макарий; Пафос героизма и идеи современности / Н.А. Цуриков; Живой опыт коммунизма / В.Ф. Гефдинг; [Ч. 2]: Историческое бремя России / Редакция [т.е. И.А. Ильин]; Русская эмиграция в цифрах / Б.А. Никольский; О признании советской власти / И.А. Ильин; О сопротивлении злу силой / И.А. Ильин.
№ 3: [Ч. 1]: Победит правое дело / Редактор [т.е. И.А. Ильин]; Армия / П.Н. Краснов; Будущее русского крестьянства / И.А. Ильин; Арион Пушкина / Н.Н. Ильина; Борьба за душу русского народа / Н.С. Арсеньев; Великие строители России. Московские князья собиратели / И.И. Лаппо; Судьбы русского хозяина / В.П. Рябушинский; О русском фашизме / И.А. Ильин; [Ч. 2]: Войны России / Б.А. Никольский; Россия в мировом хозяйстве прежде и теперь / В.Ф. Гефдинг; Яд партийности / И.А. Ильин; О политической провокации / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; О борьбе и смерти / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин].
№ 4: [Ч. 1]: Спасение в качестве / Редактор [т.е. И. А. Ильин]; Казаки, их прошлое, настоящее и возможное будущее / П. Н. Краснов; О власти и смерти / И. А. Ильин; Очерки по русскому аграрному вопросу. О русском малоземелии / В.А. Коссинский; К разумению нашего времени / Г.Г. Бах; О поклонении фактам / Н.А. Цуриков;. Коммунистический заговор 1000 лет тому назад / Странник; Уроки революции / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; [Ч. 2]: Силы мировой революции / Редакция [т.е. И.А. Ильин]; Европейский пролетариат / Редакция [т.е. И.А. Ильин]; Русский народный учитель / Б.А. Никольский; Что дала революция русскому рабочему / В.Ф. Гефдинг; Тюремное заключение / В.Ф. Гефдинг; Революция и выход из нее / В.Ф. Гефдинг; Ответы редакции [т.е. И.А. Ильин].
№ 5: [Ч. 1]: О Герое / Редактор [т.е. И.А. Ильин]; Великие строители России / И.И. Лаппо; Преподобный Сергий Радонежский / И.И. Лаппо; Идея обновленного разума / И.А. Ильин; Русская Держава / П.Н. Краснов; Русская колонизация / Б. А. Никольский; Старческие заветы / Г. А. Шереметев; [Ч. 2]: Русская организационная способность / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; Русская вооруженная сила в 1914 году / Н. Н. Головин; Российское коннозаводство до революции / Н.Б. Щербатов; О качестве русского довоенного производства / A.M. Мелких; Великий Сибирский Путь / А.И. Бунге; Борьба с денационализацией / Редакция; Живые слова Петра Великого / Редакция.
№ 6: [Ч. 1]: О рыцарском духе / Редактор [т.е. И.А. Ильин]; К родной молодежи. I / И.С. Шмелев; О приятии мира / И.А. Ильин; Причина русской революции / Д. В. Ненюков; Великие строители России. Святой митрополит Алексей / И.И. Лаппо; Причины неудачи вооруженного выступления белых. I / А.А. фон Лампе; Старческие заветы. II / Г.А. Шереметьев; Пляска опустошенных душ / Е. М. Гауг; [Ч. 2]: Беспризорные дети в Советской России / А.И. Бунге; Русский конь под властью Советов / Н.Б. Щербатов; Как распознать людей / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; О силе характера / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин].
1929:
№ 7: [Ч. 1]: Россия зовет / Редактор [т.е. И.А. Ильин]; К родной молодежи / И.С. Шмелев; Музыка Метнера / И.А. Ильин; «Один в поле не воин» / Б.В. Адамович; Идея Папы в католической церкви / Н.С. Арсеньев;. Причины неудачи вооруженного выступления белых / А.А. фон Лампе; [Ч. 2]: Железные дороги в России / А.И. Бунге; Квартирный вопрос в городах советской России / В.Ф. Гефдинг; Эволюционируют ли коммунисты? / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; Пророческие слова Карлейля / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин].
№ 8: [Ч. 1]: Единение и раздор / Редактор [т.е. И.А. Ильин]; Начальные основы строительства будущей русской армии / А.К. Байов; О частной собственности / И.А. Ильин; Великие строители России. Святитель Стефан Пермский / И.И. Лаппо; Исполнение повседневного долга / Странник; Мелкое землевладение в России. I. Два освобождения / Н.Б. Щербатов; [Ч. 2]: Русская армия в великую войну / Н.Н. Головин; Что дала революция русскому крестьянину? / Редакция [т.е. И.А. Ильин]; Домостроительство русской революции / В.Ф. Гефдинг; О непредрешении / Старый Политик [псевд., т.е. И.А. Ильин]; Отцы и дети в политике / И.А. Ильин; Живые слова Фридриха Великого / И.А. Ильин.
1930:
№ 9: [Ч. 1]: Непобедивший герой / И.А. Ильин; Отживающая идея / Б.А. Штейфон; Идея национальной науки / И.А. Ильин; Начальные основы строительства будущей русской армии. II / А.К. Баиов; Заметки о русском суде / В.П. Носович; Домовой / Н.Н. Ильина; Волевые русские люди / М. В. Шахматов; Русский простор / Б.А. Никольский; [Ч. 2]:. Кто правит в России / Редакция [т.е. И.А. Ильин]; Пражские русские курсы для детей / И.И. Лаппо; О божественном Провидении / И.И. Лаппо; Приложение: Памятная записка об основах народного образования в будущей России / И.А. Ильин; Правда о масонстве / И.А. Ильин; Антисемитизм / И.А. Ильин; Черносотенство / И.А. Ильин; Правосознание и религиозность / И.А. Ильин; Письмо И.А. Ильина Н.С. Арсеньеву. |
|||
|
О СВЯЩЕННОМ
Грозная беда постигла человечество: оно растеряло свои святыни и расшатало духовные основы своего бытия. Его жизнь стала бесцельна; его творчество — бессмысленно; его благие силы стали скудны и немощны; его влечения — низменны и необузданны. И чем дальше идет время, тем более становится оно слабым в добре и сильным во зле. Есть ли предел этому падению и где он? Это падение прекратится и этот предел установится; но не ранее, чем в сердцах возродится живое и глубокое чувство священного, — живая и подлинная религиозность. В душах иссякли благодатные источники богосозерцания; они должны вновь забить ключом. Современные люди как бы ослепли для Божиих лучей, пронизывающих мир; им предстоит вновь прозреть. Самодовольный и плоский рассудок восстал против живой тайны Божией; ему предстоит смириться и преобразиться в верующий разум. Божии лучи опять засияют человеку с очевидностью; но до этого и для этого ему предстоит очиститься в глубоких страданиях и унижениях... И из этой глубины он опять воззовет к своему Господу! Человечество растеряло свои святыни. Они не исчезли и не перестали быть; они по-прежнему реальны. Но человек не видит их, не испытывает их, не трепещет и не ликует от духовного прикосновения к ним, не загорается и не горит, не любит их и не рвется к ним, не борется за них и не ищет их осуществления. То, к чему тянется масса современного человечества — то не священно; а мимо священного она проходит — равнодушная и безразличная, или же буйствующая и кощунствующая. И судьба ее в том, что те, кто сегодня равнодушны, — завтра будут враждебно буйствовать; а те, кто вчера были безразличны, — сегодня уже изрыгают хулу... В горнем плане реально все по-прежнему. Свят и дивен Господь и в небесах, и в Сыне Своем, и в веянии Своего Духа, и в таинствах благодати, и в тайнах созданного мира. По-прежнему все насыщено священною значительностью. По-прежнему славит Творца — и величие гор, и взволнованное море; и мертвый кристалл, и тайна живого организма; и безошибочность инстинкта, и благоговейно вопрошающая мысль; и пение птиц, и закатные лучи, и молчание ночи. По-прежнему нам дается более, чем мы умеем взять, и прощается более, чем мы этого стóим. Но с каждым поколением становится все больше и больше людей, которые не живут в горнем плане, не видят его, не знают о нем, и не знают вообще, что он есть. Мир, который они видят, — веществен и случаен; мысли, которые они накапливают о нем, — плоски и мертвящи; чувства, которыми они обращаются к нему, — мелки и похотливы; цели, которые они себе ставят, — коротки и себялюбивы. И вся жизнь их — безблагодатна, безыдейна и бескрыла. И сами они — остаются игралищем собственных страстей и чужих влияний. Они лишены хребта, но не лишены жадного напора. И если их еще сдерживает страх, то идея давно уже не ведет их. Ими правит не дух, а вожделение. Каждый из них имеет «существование», но редко кто из них причастен благодатному бытию и выстраданной, священной, богодарованной силе. По силам ли им соблазны разнузданных страстей, прикрытых окаменевшим безбожием? Какие священные начала они могут противопоставить пафосу отрицания? Никаких. Священное открывается только духовному оку; оно не открывается ни телесным ощущениям, ни рассудку, ни животным чувствам, ни пустопорожней воле. Что может возразить нигилисту тот, кто не испытывает и не знает ничего священного? Практический материалист, с плоскими мыслями, мелкими чувствами и короткими целями, — что может он противопоставить теоретическому материалисту, утверждающему, что таким и надо быть не стыдясь? Богопустынная душа бессильна перед напором диавола: ибо диавол есть лишь верный идеолог для безблагодатности и безыдейности. Религиозно слепые и бескрылые поколения нашей эпохи возникли не сразу и выступили совсем не неожиданно: это плод, давно завязавшийся и долго зревший. За этим умонастроением, за этим душевно-духовным укладом лежит история нескольких веков. Этот уклад возник из того, что человек ослепился закономерностью материи и стройностью рассудка; и отдал им центральное чувствилище своего духа; а душевная инерция доделала остальное. Человек зажил такими óрганами души, которые бессильны в обращении к священному, которые будят только внешнюю поверхность предметов и отвлеченную сторону мыслей. Бытовая, техническая полезность утвердила его в этом укладе: любопытствующий наблюдатель стал успешно обслуживать прозаического корыстолюбца, и оба вместе соединенными усилиями воспитали самодовольного резонера. И когда привычный резонер и плоскодум обернулся назад и увидел внешние покровы заброшенных им святынь — он иронически и кощунственно засмеялся. Вместе с Вольтером и вслед за Вольтером европейское человечество высмеяло и просмеяло свои святыни. Эта слепая, самодовольная и легкомысленная ирония выдавала себя и принималась за проявление света, за высшую зрячесть. А на самом деле она закрепляла в душах слепоту и религиозную немощь. Это был не только отказ от священного; это был отказ от серьезного и благоговейного подхода к священному. Эта ирония не только отрезала религиозные крылья у человека, но как бы прижигала еще своим едким ядом урезанные места: чтобы крылья и впредь не могли вырасти. Она опустошала мир и душу. И, следуя за нею, человек привыкал считать откровение вымыслом, догмат — предрассудком, молитву — чудачеством или ханжеством. Мало того, он привыкал издеваться над молитвою, над собою, прежде молившимся, но более не молящимся, и над самим Предметом своей бывшей молитвы. Религиозная слепота становилась критерием просвещенности; а жизнь, опустошенная от святыни, становилась подлинным царством пошлости. Солнце не померкло в небесах. Но ослепшие глаза утратили его образ. Душа поверила, что солнца нет, и погрузилась во внутренний мрак. От нас зависит выйти из этого мрака наподобие того, как вышел из него евангельский слепорожденный: ибо целительная грязь уже возложена на наши глаза и нам остается промыть их и видеть. В этом религиозный смысл нашего революционного крушения. Без священного человеку нет жизни на земле, а есть только прозябание, кружение в порочных страстях, унижение и гибель. Что мы без святыни? — прожорливые черви, хищные звери или испуганные овцы... Живое отношение к святыне впервые делает человека — человеком; служение ей — строит его личность и созидает его характер. Восприятие священного — пробуждает душу к жизни от сонного прозябания; и тот, кто не пережил этого, тот пусть считает себя духовно спящим. Испытать священное и узнать его — значит пережить главное в жизни, такое, чем воистину стóит жить и за что воистину стóит бороться и умереть*. Этим восприятием душа бывает потрясена и как бы ранена; ранена — божественным совершенством; но не к болезни, а к исцелению, радости и любви. В этот момент, если он состоялся впервые, в ней совершается как бы некая завязь духа, личности и характера; в этот момент в ней как бы небо отделяется от земли; или в жилище ее как бы воздвигается алтарь; или в граде ее как бы возносится на горе Кремль с его святынями. В человеке возникает его священный центр, к которому отныне все должно стекаться и от которого все должно исходить. Отсюда он будет впредь обращать свой взор к Божественному, и здесь он будет искать вдохновения и умудрения; отсюда будут возноситься его молитвы; здесь будут даваться его страшные и ненарушимые клятвы; здесь будут приниматься жизненные и смертные волевые решения. Пребывать в этом центре и жить его откровениями составляет смысл жизни; оберегать его в себе и укреплять — есть пожизненное задание; служить ему есть вечное призвание человека и источник блаженства. Ибо блаженство — в верности: в верности Божественному зову и указанию. Где сокровище человека, там и сердце его (Мф. 6,21); и именно поэтому ценность человека определяется ценностью его сокровища. Тот, кто вздыхает о ничтожном — тот сам ничтожен; поклоняющийся пустому — пуст в своей душе. Порочен человек, поскольку он мечтает о порочном; и зол тот, чья воля тянется к злодейству. Но тот, чья радость и любовь отданы священному, кто молится истинному Богу, — тот таинственно и реально приобщается Его правде и Его силе. Он уже не пуст и не ничтожен; в его личности есть не только земное, но и твердь небесная; его алтарь становится главным центром его души, а сама душа его уподобляется Кремлю. По-прежнему его душа, как у всех, имеет свои слабости и страсти, а может быть, и пороки: «животное» и «земное» не исчезает в человеке, пока он живет на земле. Но личность его уже не сводится к его страстям и слабостям; напротив: утвердившись в священном и создав в себе алтарь живого Бога, она вышла из своих страстей и противопоставила себя им. Она не исключила их из себя; это не удалось ей; и не может удаться, пока она живет на земле. Но владычеству их пришел конец. Она приобрела власть над ними; она уже может не подчиняться и не предаваться им. В любой миг она может сосредоточить свою энергию у алтаря, загореться и воззвать о помощи; и в этот миг она уже осилила и превозмогла. Ибо в ней есть источник высшей силы; и страсти уже не ведут ее к падению с той неотвратимой необходимостью, с которой течет вода и осыпается песок. Священное зиждет в душе человека алтарь, этот источник священного горения и священной силы. Отсюда власть человека над самим собою; власть, дарующая ему внутреннюю уверенность и свободу. Эта свобода далеко еще не есть праведность; но она есть путь к праведности. Ибо праведность достигается именно через упражнение, укрепление и осуществление этой свободы. Бытие человека начинается именно с этой внутренней власти и свободы; то бытие, которого нельзя ни разложить, ни извратить, ни сломить, которое делает из человека при его жизни — живой очаг духовной силы; и которое светит другим, и ведет других — после самой смерти его. И вот, избыток этого духовного самообладания помазует человека — к верной власти над другими, к властному ведению и воспитанию их во имя Божие. И люди сами чуют и чувствуют это; и с облегчением приемлют такую власть, зная, что источник ее — в служении священному. Вот глубокий смысл этого трудного и таинственного слова: «нет власти не от Бога» (Рим. 13,1); и напрасно думать, что это слово зовет нас — повиноваться дьявольской власти только потому, что она «успешно» воздвиглась на злых страстях. Чтó есть человек без святыни?.. Пустая видимость человека; обманная личина личности, не более. К чему способен он, служа своим страстям и прихотям? К слишком «многому», — но именно потому, что он не способен к главному. Можно ли верить ему, если он сам не верит Богу, и если он через эту веру не научился еще — верить себе самому? Оставаясь один на один перед лицом Божиим, он отвертывается от Бога и изменяет себе. Как же могут верить ему другие? Что может он противопоставить хладному и темному духу соблазна? Как противостанет он ему, не имея ни священного знамени, ни священной идеи? Ибо если он ныне отводит соблазн только потому, что он сейчас не сулит ему выгоды, то завтра соблазн придет к нему в обличии выгоды и расчета; и увлечет его на свои пути... Что противопоставляет современное человечество заразе воинствующего безбожия? Трезвые соображения о том, что коммунизм и порочность «не выгодны». А если через десять лет духовно ослепшие массы найдут, что коммунизм прибылен, а порочность выгодна?.. Тогда они соскользнут в бездну с тою необходимостью, с которою течет вода и обсыпается песок... Опустошенный и растерянный, современный человек не может и не умеет бороться со стихиею пошлости и с напором дьявольского начала. Для этой борьбы необходим религиозный закал души; необходима преданность священному и верность алтарям. Призрачные люди не могут и не должны участвовать в этой борьбе: они всегда будут подобны картонным кирпичам, заложенным в стену; и чем больше их будет, тем скорее обрушится стена. Для этой священной борьбы необходимы не оглушенные, не опоминающиеся и не прозревающие; но прозревшие, окрепшие и закалившиеся; такие, которые из глубины своего духа поняли, что действительно не стóит жить тем, за что не стóит умереть; и которые волею приняли бремя этой великой, мировой борьбы во имя священного. Такие люди ясным и спокойным взором узнают друг друга при первой же встрече; и не ошибаются. Они узнают друг друга по священному закалу души; и верят друг другу так, как верит исконно-свой исконно-своему. Ибо ничто не сближает и не соединяет людей так, как верное стояние перед алтарем единого Бога. От союза таких людей, от их волевого братства в духе и в делах придет спасение России. И каждый из нас призван ныне к тому, чтобы найти в себе свой алтарь; зажечь на нем неугасимый огонь; закалить в нем свое чувство, свою волю и свой разум, — и потом искать своих братьев в духе; и найдя их, связаться с ними священными, закрепленными узами на жизнь и на смерть. Только в таком рыцарственном служении и союзе создастся и выдвинется необходимое России поколение. Поколение людей, способных вести борьбу и строить святую Русь под знаменем религиозной и национальной, — священной идеи; способных подчинить ей и начало земной власти, и начало земной прибыли; способных создать власть, подлинно идущую от Бога. Россия спасется и восстановится только через священное служение Священному...
И.А. Ильин
НАША ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЗАДАЧА
Вот уже скоро десять лет мы спрашиваем с чувством неутолимого горя и тревоги: как могло это случиться? почему не удалось это предотвратить и пресечь? где причины этого невиданного в истории крушения? и что нам, верным сынам России, делать для того, чтобы впредь это стало абсолютно невозможным? Нет смысла задавать эти вопросы в пространство; нам не к кому обращаться с ними; мы должны поставить их перед собою и сами ответить на них. Ибо судьбы России открыты только нам, русским: мир не знает России и не понимает ее, и не поймет ее даже тогда, когда, наконец, догадается, что всякий образованный человек должен знать русский язык. Нам не от кого ждать света и спасения; мы можем рассчитывать только на свои силы. Мы сами призваны к тому, чтобы понять, решить и свершить. И надеяться нам можно только на Божию помощь и на собственную бесконечную, религиозную преданность родине: отсюда мы почерпнем наше разумение, нашу волю и нашу неутомимость. И только смерть сменит нас на посту... Не в материальных основах жизни, не в хозяйстве и не в технике надо искать последних причин нашего крушения, а в духовных основах; ибо — когда дух на высоте, то он овладевает материальными условиями и задачами; тогда он подчиняет их себе, строит, создает и совершенствует. Материальное важно и существенно; но оно есть лишь продукт духа и средство духа; и только сильный — укорененный, воспитанный и организованный дух может поставить материю на высоту. Наше крушение есть прежде всего духовное крушение: развалилась наша духовная храмина и воссоздавать нам надо прежде всего ее. И поскольку мы говорим именно о крушении русского государства, постольку мы должны начать с развалившегося русского правосознания. Правосознание всегда живет в нас, но мы слишком часто не замечаем его в себе и пренебрегаем им. И за это бываем наказаны. Это оно говорит в нас, когда мы переживаем чувство гражданского долга; это оно удерживает нас от захвата и насилия, когда в нас просыпается голод или гнев; это оно обуздывает наши посягания и побуждает нас исполнять наши обязанности и повинности; это оно заставляет нас мечтать о нашем национальном и государственном величии; это оно заставляет биться наше сердце при виде русского трехцветного флага и сжиматься болью при виде наших унижений. Источники правосознания — патриотизм и чувство собственного достоинства, чувство чести. Основные проявления его — самообладание и братское единение с людьми единой родины. Его стихия — воля. Его орудие — власть и подчинение. Его задача — крепкая дисциплина и несломимая организация. Облеките все это в закон и порядок — и вы создали государство. Осуществите все это силами великого народа — и вы создадите великую державу. Подточите и разложите все это в душах — и все располагается в смуту, хаос и позорную хлябь... И вот, я утверждаю, что русское государство рухнуло потому, что временно поколебалось и разложилось русское национальное правосознание. Это время ныне истекает. Оно должно пройти безвозвратно. И на нас лежит священный долг помочь нашему народу выйти из этой смуты и восстановить свое правосознание. Иначе он не восстановит Россию. Для того чтобы мы, русский народ, смогли начать новую эпоху в истории России, творческую эпоху достоинства, силы и славы, нам надо усвоить всей душой основную аксиому политики. Она гласит: строить государство значит прежде всего и больше всего воспитывать в народе глубокое и сильное правосознание. Правительство, уклоняющееся от этой задачи, — подтачивает бытие своего государства. Правительство, развращающее правосознание своего народа, — заслуживает самого позорного конца. Грех русского дореволюционного правительства на протяжении целых десятилетий состоял в том, что оно уклонялось от этой задачи: оно пользовалось правосознанием русского народа, но не воспитывало его; оно напрягало и даже перенапрягало его, но не вскармливало его ни собственностью, ни справедливым рангом, ни верною мерою свободы. Злодейство же советского правительства состоит в том, что оно осуществило в исторически небывалых размерах систематическое растление русского национального правосознания: доныне сеет оно соблазн и насаждает преступность в благодушной и благородной, но детской душе нашего народа; и этим оно готовит себе неизбежно жестокий и позорный конец. Если хоть на минуту отрешиться от микроскопического рассматривания текущих политических событий и взглянуть вперед на века, то надо будет установить с несомненностью: будущее принадлежит народам с углубляющимся и крепнущим правосознанием. Народы же, захваченные порочной противогосударственностью или отравленные внеполитической сентиментальностью, — будут разложены и поглощены; они прекратят свое самостоятельное существование; и совершится это еще на протяжении ближайших ста лет. Вот почему русский человек, русский государственно-мыслящий патриот имеет перед собою основную задачу, о которой он должен думать день и ночь: задачу углубления и укрепления русского национального правосознания. И посмотрите, как история идет в этом нам навстречу... Я имею в виду, конечно, не государственные и культурные «завоевания» революции, а тот отрицательный актив, который накапливается в русских душах. Пусть глупцы или софисты говорят о «завоеваниях революции». Мы говорим о ее уроках и обличениях. Отрицательные уроки революции велики и глубоки; и проходить мимо них непростительно даже самым легкомысленным обывателям. Так, перед революцией в уме и сердце русской интеллигенции царил хаос: добро и зло смешались до неразличимости; людям виделся лик «святости» у дьявола, а когтей, выглядывавших из-под «ангельского» хитона, никто не мог или не хотел замечать. Больная религиозность интеллигенции тянулась к эротическому пустословию, а политиканствующая революционность становилась чем-то вроде религии. Русская государственная власть поносилась, как сущее зло, а ее властные и необходимо строгие меры, ограждавшие бытие России, обличались, как «озлобленное насилие». Политические и уголовно-политические преступления считались доблестью, а верные слуги России убивались на всех перекрестках. Ум становился все циничнее, а добродетель оставлялась на долю наивным «недоумкам»... В революции зло выделилось, обособилось, скинуло всякие покровы и не стесняясь явило миру свою богомерзкую харю... Видели ли мы ее? Испытали ли ее окаянную злобу? Поняли? Научились?.. Поистине никогда еще в истории человечества не было дано людям так и такое для отрицательного умудрения. Никогда еще чистое зло не выявляло себя с таким неприкрытым, сознательным бесстыдством, с таким «пророческим» ожесточением, с такою навязчивою притязательностью. Здесь патриотизм и доблесть были прямо объявлены «преступлением», а цинизм стал естеством ума. Революция попрала живую и чистую религиозность и провозгласила свою ложь последней и окончательной истиной. Досужее и нечистое пустословие предреволюционной публицистики сменилось неистовым срамословием большевизма. Дьявол встал во весь рост и заставил русскую интеллигенцию признать, что не все на свете «условно» и «относительно», что есть безусловная мерзость, и что спасение наше — в обращении взора и души к Богу... После революции нельзя шататься в духовной смуте. Нельзя тянуть к «мистическому анархизму», к «хлыстовству», к черной и получерной магии, к «аристократическому бунтарству», к «народническому непротивленству», к «революционной церковности», к салонному радикализму и ко всякой другой постыдной и притязательной беспредметности. В революции пришлось научиться — верно и уверенно отличать, где в земной жизни Дело Божие, и где дело дьявола. И тот, кому революционная грязь не открыла глаза, того исторический процесс унесет — или в стан дьявола, или, как опавшую листву, в ворох исторического мусора. Будущее принадлежит народам с углубляющимся и крепнущим правосознанием. И если мы хотим, чтобы Россия имела будущее, и притом великое будущее, то мы должны стремиться к тому, чтобы русское правосознание углублялось и крепло. И, прежде всего, чтобы оно углублялось. Это означает, что мы должны религиозно осмыслить право и религиозно обосновать государство. Осмыслить — не рассудком; и обосновать не в теории. Нет. Цельно, из глубины, чувством и волею испытать и принять этот смысл, и связать нашу государственную жизнь и деятельность с последними основами нашего христианского боговидения. Это необходимо не потому, что «религия нужна государству»; и не потому, что «религиозность полезна народу в моральном отношении». Но потому, что религиозно неосмысленное и неосвященное — вообще не нужно человеку в высшем смысле этого слова; и то, что религиозно не обосновано, т.е. не укоренено в боговосприятии, — то мертво, бессильно и бесплодно в духовной жизни. Но именно поэтому, в противовес современному «непротивленчеству», половинчатому и межеумочному, но развязному и притязательному, — я считаю правильным поставить вопрос так: если «православно» верующий человек, по цельной и глубокой, жизненно-искренней вере своей, считает право и государство началами христиански греховными, злыми, «насильническими» и неприемлемыми, — то он должен не только мужественно и честно выговорить свое исповедание, но и реально начать внегосударственную и бесправную жизнь, к каким бы тягостным или даже трагическим последствиям это ни привело его. Или же, наоборот, он должен выговорить и мужественно исповедать обратное: он должен усмотреть и признать, что право и государство могут быть и должны быть орудиями Дела Божьего на земле; что можно осуждать несправедливое право и можно бороться с государственностью, искаженною или употребленною во зло; но что слепо и неумно твердить об их «насильнической» природе. И после этого он должен реально начать новую, христиански осмысленную, правовую и государственную жизнь. После революции нельзя думать и говорить одно, а чувствовать и делать другое. Прошла пора салонных фраз, отвлеченных сентиментальностей и безответственной критики. Бремя России пало на наши рамена*. Нам нельзя ни уклоняться, ни отказываться, русская интеллигенция наших дней (готова она к этому или не готова) должна заместить павших, поднять бремя, принять ответственность и честно и мужественно осуществить свой долг. И помнить, что революция в России была только первою пробою мирового злодейства; что борьба с ее остатками и последствиями захватит и ряд последующих поколений; что оправившись от этой революции, Россия будет иметь за спиною ряд лет неистовой, деморализующей пропаганды, а вокруг себя — зараженные, не переболевшие страны... Надо помнить, что всё двоящееся и половинчатое обречено в начавшейся мировой борьбе: для него есть только два пути — в стан дьявола или в мусорную яму истории... И потому необходимо, чтобы русское правосознание не только углублялось, но и крепло. Религиозная укорененность есть первый залог крепости, ибо она делает человека — Кифою*. Остальное должно довершить умственное и волевое воспитание народа на основах собственности, справедливого ранга и верной меры свободы. Нельзя и нелепо думать, что «народ» воспитается как-то «сам собою». И если эта фраза имеет вообще какой-нибудь смысл, то лишь тот, что народ выдвинет из своих собственных недр мыслителей и воспитателей, которые сначала сами в себе откроют путь к верному правосознанию, а потом укажут его другим и побудят этих других насадить это верное правосознание в массе. Но именно к этому мы и зовем. И так оно, конечно, и будет: русская интеллигенция поймет законы духа и истории, встанет на верный путь и совершит в течение нескольких поколений дело национального воспитания. Ибо это дело, дело национального воспитания, всегда и всюду выполнялось интеллигенцией: монахом, пастырем церкви, школьным учителем, ученым, художником, офицером, судьей и чиновником. И эта интеллигенция есть не чуждый, извне приходящий, безнациональный слой, но вышедшая из недр самого народа его собственная сила веры, воли и ума. Интеллигенция есть порождение народа; народ есть создание интеллигенции. Это связь глубинная, духовная, органическая. И где ее нет, там национальное крушение у порога. Горе России, если она в ближайшие десятилетия не найдет у себя здоровой и сильной, ведущей и воспитывающей интеллигенции! Горе нам, если этот слой — чувством, волею и разумением — окажется опять не на высоте; если он поддастся влиянию черной или красной полуинтеллигенции, — черной*, с ее классовыми вожделениями, с ее обскурантством, с ее демагогическим презрением к русскому простому народу и ее ненавистью справа; и красной, с ее «классовою борьбою», с ее безбожием, с ее «социалистической» агитацией, разжигающей жадность, бунтарство и ненависть слева!.. Но для того, чтобы воспитывать других, интеллигенция должна сначала воспитать себя: воспитать в себе чувство государственной ответственности и способность к цельным и мужественным поступкам. Воспитание совсем не сводится к «обучению» и «уговариванию». Нет, слово есть реальное событие только тогда, когда за ним стоит дело: во-первых, живой пример, волевой поступок, живая система действий; во-вторых, верная правовая и хозяйственная реформа... «Обучать» можно и словами; для воспитания нужны дела. Поддерживать кое-как порядок в стране может и грубый, и гнусный режим; для воспитания необходима творческая мера собственности, справедливый и подвижной ранг и верная мера свободы. Интеллигенция нуждается в силе характера. Для того, чтобы вести свой народ, она должна не только много знать и верно понимать; она должна еще — верно видеть национальные цели и честно служить им. Интеллигенция, состоящая из беспринципных карьеристов и продажных взяточников, — творит предательство по отношению к родине; государство не может ею строиться; и народ или выдвинет на ее место новые национальные кадры, или погибнет. Интеллигенция безвольная, робкая, близорукая и сентиментальная — не может быть ведущим слоем своего народа; ибо ведет сила, а не слабость; мужество, а не трусость; дальнозоркость, а не беспомощная слепота. Интеллигенция же, состоящая из профессиональных агитаторов, поджигателей и ниспровергателей, — перестает быть интеллигенцией и становится вреднейшей разновидностью черни. Именно черни: ибо душа демагога хранит в себе квинтэссенцию черни; именно вреднейшей, ибо — воинствующей, насаждающей зависть и в честолюбии своем порочной... Еще в России, в период «военного коммунизма» мне не раз приходилось слышать и от коммунистов, и от взбаламученного простонародья, и от впавшего в уныние, смещенного интеллигента, — что в России интеллигенция «не нужна», что «народ» и без нее «управится»... И каждый раз я с грустью думал, что, действительно, интеллигенция, не воспитывающая народное правосознание или прямо развращающая его, — не нужна народу; но не нужна только потому, что она не нужна Делу Божьему на земле. Она поистине как соль, потерявшая свою силу... Но национальная, волевая и честная интеллигенция, способная вести и воспитывать свою национальную не-интеллигенцию, — и верой, и делом, и реформой, и вырастающим изо всего этого ответственным и мужественным словом, — она необходима стране, она необходима ей прежде всего и больше всего... Будущее принадлежит народам с углубляющимся и крепнущим правосознанием. И судьба России зависит от того, найдется ли у нее верующая, волевая, идейная и государственно умудренная интеллигенция, верная Богу и родине, сильная делом и словом... И.А. Ильин
О РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
«Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям». (Мф. 5,13)
Русская интеллигенция стоит на великом, идейном и волевом распутии. У обрыва, у бездны пресеклась ее прежняя дорога: нельзя идти далее в том же направлении. Есть лишь крутой поворот в сторону, на новые, спасительные пути; и есть скользкие, обрывающиеся тропинки — на дно... Надо понять и выбрать; решить и идти. Но нельзя выбирать долго: сроки коротки, а время идет. Или вы не слышите, как зовет Россия? Или вы не видите, как развертывается и назревает мировой кризис? Поймите же: Россия должна быть освобождена и очищена до того, как мировой кризис назреет и разразится!.. Не раздумье опасно, а безволие; не самоуглубление, а нерешительность. Русской интеллигенции есть над чем задуматься; и без религиозного и духовного самоуглубления ей не найти верного исхода. Честно и мужественно она должна сказать себе, что революционное крушение русского государства есть, прежде всего, ее собственное крушение: это она вела и она привела Россию к революции. Одни вели сознательною волею, агитацией и пропагандой, покушениями и экспроприациями. Другие вели проповедью непротивленчества, опрощения, сентиментальности и равенства. Третьи — безыдейною и мертвящею реакционностью, умением интриговать и давить, и неумением воспитывать, нежеланием духовно вскармливать, неспособностью зажигать свободные сердца... Одни разносили и вливали яд революции; другие готовили для него умы; третьи не умели (или не хотели) — растить и укреплять духовную сопротивляемость в народе... Здесь все должно быть мужественно додумано до конца и честно выговорено. Горе упрямым и трусливым! Позор самодовольным лицемерам! Беспристрастная история заклеймит их, как слепцов и разрушителей, а восстановление России будет обусловлено вымиранием их поколения... Ныне русская интеллигенция или задавлена и обессилена в стране, или извергнута из России, или погублена революционерами. Не в суде над нею дело; хотя каждый из нас всегда призван к суду над самим собою. Не обвинять нам надо друг друга, хотя прозреть и обновиться сможет лишь тот, кто сумеет найти и свою собственную вину в событиях. Мы не ищем «обвинения»; но мы не можем замалчивать правду, ибо правда необходима сейчас России, как свет и воздух... Зоркий и честный диагноз есть первая основа лечения. Но этот диагноз должен быть не клеймящий, а объясняющий. И те, кто ныне особенно склонны к клейму и злопыхательству, пусть помнят, во-первых, что они сами пребывают на скамье подсудимых; во-вторых, что умственные и духовные течения слагаются медленно и бывают устойчивы, как психоз, так что не подчиняться им и плыть против течения могут только исключительно сильные натуры; и, в-третьих, что ныне нам дан новый исторический опыт, которого не имели наши отцы. Отвергать людей надо не за их прошлые неудачи или заблуждения, а за их нынешнее злостное нежелание прозреть... Я говорю совсем не об «отцах» и «детях». И перед революцией были мудрые и сильные отцы; они имеются у нас и теперь, — это наш кладезь государственного опыта, залог и гарантия того, что мы идем по верному пути. А молодежь и перед революцией вопила, что она «понимает все лучше отцов»; и вот — довопилась... Только ослепленные и одержимые не мудреют с годами; только гению дается сразу, от молодых ногтей, семь пядей во лбу. И всегда так было, и всегда так будет, что юная самоуверенность чревата бедою. Итак, я говорю совсем не об «отцах» и «детях»... Да, одна из причин революции — в настроении ума и в направлении воли русской интеллигенции. Вся беда в том, что русская интеллигенция неверно поняла свое предначертание и свою задачу в жизни России, и потому не нашла своего органического места и не делала своего органического дела в стране. Мы говорим не о служивом, военном и гражданском кадре, который всегда был богат сильными и верными людьми, а о партийных (левых и правых) «политиках» и о заражавшейся от них обывательской массе. Эта интеллигенция делала обратно своему призванию и не только не строила здоровый дух русской государственности, но вкладывала свои усилия и свой пафос в его разложение. Отсюда ее органическое бессилие в час испытания и беды, ее растерянность, ее поражение и крушение. В час испытания и беды, в час изнеможения, уныния и соблазна масса простого русского народа пошла не за русской интеллигенцией, а за международной полуинтеллигенцией; пошла не спасать Россию, а губить ее; пошла не к национально-государственной цели, а к частному обогащению; изменила русской и православной идее и предалась нелепой и кощунственной химере. Это есть исторический факт, которого нельзя вытравить из истории России, но который наше поколение обязано осмыслить до конца; осмыслить и сделать из него волевые выводы для будущего... Этот неоспоримый исторический факт есть сам по себе приговор. Совсем не потому, что простой народ будто бы «всегда и во всем прав», или — что дело интеллигенции только прислушиваться к его желаниям и угождать ему; все это лживые и льстивые, растленные слова, извращающие дело в самом корне; но потому, что задача интеллигенции состоит именно в том, чтобы вести свой народ за национальной идеей и к государственной цели; и образованный слой, неспособный к этому, всегда будет исторически приговорен и свергнут. Но при этом интеллигенция не смеет слагать с себя вину и возлагать ее на простой народ. Ибо если народ «темен» — то это не его «вина», это творческая, но еще не разрешенная задача национальной интеллигенции; и если в народе живут и вскипают дурные страсти, то к облагораживанию и направлению их и призван национальный образованный слой. Воспитатель, жалующийся на своего воспитанника, должен начать с самого себя; да и не русскому интеллигенту, хотя в раздражении и растерянности, поносить добрую, терпеливую и даровитую душу русского простого человека... Если масса простого русского народа пошла не за своим национальным образованным слоем, а за чужеродными, интернациональными авантюристами, то причину этого русская интеллигенция должна искать прежде всего в себе самой. Это значит, что она не была на высоте и не справилась со своею задачей. Пусть левые и правые партии взаимно обвиняют теперь друг друга; пусть они спорят о том, кто погубил больного, — эконом-управитель, заставлявший его перенапрягаться в работе при дурном питании, или недоучка-фельдшер, отравлявший его ядами и заражавший его бактериями. Нам, ищущим правды и верных решений для будущего, надо установить, что обе стороны шли по ложным путям, обе вели к погибели; и что впредь необходимо делать обратное в обоих отношениях. Русская интеллигенция не справилась со своей задачей и довела дело до революции потому, что она была беспочвенна и лишена государственного смысла и воли. Эта беспочвенность была одновременно и социальною, и духовною: интеллигенция не имела здоровых и глубоких корней в русской народной толще, но она не имела их потому, что ей нечего было сказать русскому простонародью такого, что могло бы зажечь его сердце, увлечь его волю, озарить и покорить его разум. Русская интеллигенция в своей основной массе была религиозно мертва, национально-патриотически холодна и государственно безыдейна. Ее «просвещенный» рассудок, вольтериански опустошавшийся и материалистически отравлявшийся в течение нескольких поколений, тянул к отвлеченному доктринерству и отвращался от религии; он разучился видеть Бога, он не умел находить Божественное в мире и именно потому он перестал видеть Божественное в своей родине, в России. Россия стала для русской интеллигенции нагромождением случайностей, народов и войн; она перестала быть для нее историческою национальною молитвою, или живым домом Божиим. Отсюда это угасание национального самочувствия, эта патриотическая холодность, это извращение и оскудение государственного чувства и все связанные с этим последствия — интернационализм, социализм, революционность и пораженчество. Русская интеллигенция перестала верить в Россию; она перестала видеть Россию в Божием луче. Россию, мученически выстрадавшую свою духовную самобытность; она перестала слышать священные глаголы России, ее священное пение в веках. Россия перестала быть для нее религиозною проблемою, религиозно-волевым заданием. Кого же она могла воспитывать и куда она могла вести? Утратив веру и Бога, она утратила священный смысл своей родины, а вместе с тем и самую родину в ее истинном и великом значении; от этого ее государственное разумение стало пустым, плоским и безыдейным. Она утратила религиозный смысл государственного строительства и тем в корне извратила свое правосознание. Ее душа стала духовно беспочвенною. Но именно отсюда возникло ее беспочвенное положение в пределах ее собственного народа. От Бога и от природы русский народ одарен глубоким религиозным чувством и могучим политическим инстинктом. Богатства его духовных недр могут сравниться только с богатствами его внешней природы. Но эти духовные богатства его остаются подспудными, нераскрытыми, как бы неподнятою и незасеянною целиною. На протяжении веков Русь творилась и строилась инстинктом, во всей его бессознательности, неоформленности и, главное, удобосовратимости. Страсть, не закрепленная силою характера, всегда способна всколыхнуться, замутиться, соблазниться и рвануться на ложные пути. И спасти ее только и может, по глубокому слову патриарха Гермогена, «неподвижное стояние» в правде народных вождей. Русский народ, по заряду данных ему страстей и талантов и по неукрепленности своего характера, всегда нуждался в сильных и верных вождях, религиозно почвенных, зорких и авторитетных. Эту особенность свою он сам всегда смутно чуял и потому всегда искал себе сильных вождей, верил им, обожал их и гордился ими. В нем всегда жила потребность найти себе опору, предел, форму и успокоение в сильной и благой воле призванного к власти повелителя. Он всегда ценил сильную и твердую власть; он никогда не осуждал ее за строгость и требовательность; он всегда умел прощать ей все, если здоровая глубина политического инстинкта подсказывала ему, что за этими грозами стоит сильная патриотическая воля, что за этими суровыми понуждениями скрывается большая национально-государственная идея, что эти непосильные подати и сборы вызваны всенародною бедою или нуждою. Нет пределов самопожертвуемости и выносливости русского человека, если он чует, что его ведет сильная и вдохновенная патриотическая воля; и обратно — он никогда не шел и никогда не пойдет за безволием и пустословием, даже до презрения, до соблазна шарахнуться под власть волевого авантюриста. Русская предреволюционная интеллигенция не имела за душою того, что могло пробудить и повести за собою этот здоровый государственный инстинкт простого народа. Лишенная в самой себе духовной почвы, она не могла приобрести и общественно-политической почвы в массах; оторвавшаяся от Бога, разучившаяся строить и поддерживать монархическое правосознание, применившаяся к классовым интересам и утратившая от этого национально-государственный смысл, — она не имела великой национальной идеи, способной зажигать сердца, заряжать волю и покорять умы; она не умела верно стоять, бодро идти и крепко вести; она утратила доступ к святилищу народной совести и народного патриотизма; и, суетясь на «политической» поверхности, она была способна только подрывать веру народа в спасительность монархии, правопорядка и частной собственности. Перед революцией у нас не было интеллигенции, способной к волевому воспитанию народа; у нас были только «обучавшие учителя», снабжавшие учеников «сведениями»; и наряду с этим — демагоги слева, успешно мобилизовывавшие вокруг себя чернь для переворота, и демагоги справа, не умевшие сделать даже и этого. То, что интеллигенция говорила простому народу, будило в нем не совесть, а бессовестность; не патриотическое единение, а дух раздора; не правосознание, а дух произвола; не чувство долга, а чувство жадности. И могло ли быть иначе, когда у интеллигенции не было религиозного восприятия родины, не было национальной идеи, не было государственного смысла и воли. Ключ к глубокому и здоровому инстинкту русского простого народа, ключ к его живому духу — был потерян; а доступ к его низким, жадным и свирепым влечениям был открыт и легок. Так случилось это, что инстинкт национального самосохранения иссяк в русской интеллигенции и потому она оказалась неспособною будить инстинкт национального самосохранения в русских массах и вести их за собою. Русский образованный слой глотал европейскую культуру, не проверяя ее выдумки и «открытия» — ни глубиною религиозной, христианской совести, ни глубиною национального инстинкта самосохранения. Умственные химеры и противоестественные утопии Запада пленяли его беспочвенную душу, не сдержанную спасительным внутренним упором здорового инстинкта, этого великого учителя в вопросах жизненного реализма и политической целесообразности; а слепое доверие к рассудку и освободившийся в безрелигиозной душе запас фанатизма — превращали эти утопии и химеры в какое-то противоестественное и безбожное «евангелие» для массы. И весь этот блуд и бред нуждался только в воле, чтобы возникла волевая одержимость большевицкой революции. В таком состоянии русская интеллигенция не могла вести русское дело, не могла строить Россию. Потеряв живое отношение к Богу, она исказила свое понимание христианства, сведя все к животной сентиментальности, к социализму и отрицанию национального начала. Этим она потеряла óрган для русского дела, ибо русское дело есть сразу дело религиозное, национальное и государственное; и тот, кто упускает хотя бы одну из этих сторон, тот упускает все сразу. Вместе с тем, следуя рассудку, материализму и западным теориям, она извратила свое понимание человеческой природы и народной жизни. Она как бы ослепла и оглохла для того, чтó говорит голос инстинкта, голос органической целесообразности, голос духа, голос личности, голос национальности. Все распалось для нее на механические составные части и на механические законы. Тайна живого, органического единения и творчества ушла от нее, стала ей недоступна: народ распался для нее на своекорыстные «атомы» и «классы», на «угнетателей» и «угнетенных»; и смысл великой, национальной, органической и духовной совокупности, строившей себя в веках и именуемой Россией — стал для нее мертвым звуком... Так случилось это, что русская интеллигенция инстинктом и разумением своим отделилась от русского простого народа и сознательно противопоставила себя ему. Она перестала чувствовать его — своим народом, а себя — его интеллигенцией. Она перестала ощущать свое единое с ним национальное мы; она разучилась видеть в себе национально-волевой óрган единого русского народа, призванный воспитывать и обязанный вести; она сама себя измерила и оценила плоским мерилом социалистической морали и, измерив, осудила; она уверовала в физический труд и потеряла веру в святыню духовного творчества; и, почувствовав свою мнимую «вину» перед простым народом, пошла «вещать» ему трупную «мудрость» безбожия и социализма. Она понесла ему начала духовного тлена и разложения, религию раздора и мести, химеру равенства и социализма. И весь этот бред и блуд ждал только сильной воли для того, чтобы большевицкая революция завладела страною... Сущность русской революции состоит в том, что русская интеллигенция выдала свой народ на духовное растление, а народ выдал свою интеллигенцию на поругание и растерзание. И конец революции придет тогда, когда русская интеллигенция и русский народ возродят в себе верную глубину религиозно-национального инстинкта и воссоединятся; когда интеллигенция докажет, что она не только не изменила волею национальной идее, но что она умеет умирать за нее и за национальную власть; а народ убедится в том, что интеллигенция необходима ему именно как носительница национальной идеи, как строительница здоровой и великой национальной государственности. Видим и верим, что час этот близится. Верим и знаем, что кончены духовные блуждания русской интеллигенции; что ей предстоят впереди волевые свершения и духовные достижения: ибо великий народ велик прежде всего в своих вождях и творцах. В беззаветной любви к национальной России найдут друг друга русские люди; по этой любви они узнают друг друга и восстановят свое доверие и единство...
РЕДАКТОР
О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРОВОКАЦИИ (Правила и советы)
1. Если ты ведешь политическую борьбу, то ты должен крепко и зорко обдумывать свои поступки. Выбирая средства в борьбе, ты должен руководиться не чувствами и настроениями, а наблюдением, анализом и волею; над ними остается только совесть и честь, ибо, став бессовестным и бесчестным, ты станешь не нужен ни своему делу, ни своей борьбе. 2. Помни всегда, что ты — ответственный «стратег» и «тактик», и что стратегия не порыв, а тактика не эксцесс. Необдуманные порывы, легкомысленные эксцессы всегда вредны делу; а могут и прямо погубить его. Поэтому помни, что такие эксцессы нужны не твоему делу, а твоим врагам. 3. Продумай раз навсегда, что служа делу добра и духа, ты борешься с делом сатаны, и что эти два дела противостоят друг другу. Поэтому: все, что вредит твоему делу, — полезно сатане; всякая неудача твоя, неосторожность, нерасчетливость, глупость, бестактная выходка, болтовня — все служит ему и его делу. Додумай все это до конца и не ссылайся в свое оправдание на то, что тебя «обуревают чувства», что у тебя «темперамент» или что ты «устал ждать». Умей дисциплинировать себя; иначе — ты не годишься для борьбы*. 4. Помни: враг твой зол, коварен, изобретателен: он все время пробирается к тебе в тыл и работает над его разложением. Ему необходимо: распознать твои планы и намерения; затруднить тебе борьбу за существование; замаскировать себя, т.е. внушить тебе, что он «силен», «удачлив» и имеет «благия намерения»; посеять в твоих рядах смуту, уныние и особенно бесцельные распри; сорвать твою волю и выдержку; завладеть твоим доверием; и главное — вовлечь тебя в неподготовленные, неумело ведомые, заранее обреченные предприятия. Он всегда провоцирует тебя, помни это и не поддавайся его провокации. 5. Организуя провокацию, враг всегда ищет людей легковерных, глупых, не умеющих распознавать других, неопытных в конспирации, и особенно тщеславных и бесхарактерных (одно стóит другого). Помни, раз поддавшись на провокацию, поверив и подчинившись влиянию, — ты сам оказываешься в положении провокатора; правда, не по злой воле, а по глупости и легкомыслию, — но делу от этого не легче. 6. Провокация всегда зловредна для дела, идет ли она прямо от врага или через неумного и тщеславного единомышленника. Ее основная задача: разрядить твою энергию в условиях невыгодных или гибельных для твоего дела (не там, не тогда; с ведома врага; при невыгодном соотношении сил) — и тем сорвать твою силу и сопротивляемость. Но она вредит и после разоблачения, вызывая уныние, неверие в свои силы, взаимную подозрительность и преувеличенную оценку вражьей силы и осведомленности. Поэтому, если ты действительно ведешь борьбу — живи бережно; не распускай внимания; не доверяйся зря; не ходи к врагу болтать и не воображай, что ты легко перехитришь его, ибо, спровоцировав тебя на болтовню, он уже перехитрил тебя. Зорко береги тыл своей организации и тыл своей души. Не позволяй людям вовлекать тебя и твоих единомышленников в эксцессы. Не позволяй людям играть с твоей совестью (укором, подстрекательством, дразнящим намеком, склонением к глупой и вредной откровенности) или зря разжигать твой активизм и героизм. Владей собою. Не растрачивай сил. Не компрометируй дела. Учись обезвреживать провокацию врага; в этом условие победы. Старый политик
ЯД ПАРТИЙНОСТИ
Деление людей на партии неизбежно; ибо всюду, где люди думают, — обнаруживается и разногласие, и единомыслие, а объединение единомышленников дает им умственную уверенность и увеличивает их силы в борьбе. Но дух политической партийности всегда ядовит и разлагающ. Сущность его состоит в том, что люди — из честолюбия посягают на власть; ставят часть выше целого; создают атмосферу разлагающей нетерпимости; обращаются в борьбе к самым дурным средствам; становятся зловредными демагогами; превращают партийную программу в критерий добра и зла. Этим духом заражаются одинаково — как левые партии, так и правые. 1. Политическая партия всегда добивается верховной власти: это ее основная цель; к этому направлены все ее усилия. Но именно поэтому во главе ее оказываются те люди, которые способны профессионально заниматься захватом власти — профессионалы честолюбия. Обычно бывает так, что лишь очень немногие из них уже были у власти, почти никто из них не проверил своего умения властвовать; большинство из них наверное не призвано и не способно править*. Но все они заранее, всю жизнь воображают себя «министрами» или «президентами», примериваются, комбинируют и посягают, часто безвольные и бесхарактерные дезорганизаторы и политические дилетанты. Итак, дух партийности выдвигает наверх профессиональных честолюбцев, непризванных дилетантов, политических карьеристов. 2. Всякая партия представляет лишь меньшинство людей в стране; противоположное утверждение есть ложь, которая всегда может быть опровергнута статистически. Поэтому «победа» любой партии при любой избирательной системе дает меньшинству власть над большинством. Это меньшинство, восходящее к власти снизу и лишенное традиций здоровой государственности, несет с собою интересы того народного слоя (класса, сословия, группы), которому его программа «угодила» и который поэтому за него голосовал, а это и есть дух части, который стремился господствовать над целым и теперь начинает выдавать свой интерес за интерес общенациональный. Понятно, что партия, которая исходила бы от целого и выдвинула бы истинно-государственную программу, — должна была бы потребовать от всех классов жертвенности и служения; именно поэтому ей было бы особенно трудно собрать «большинство голосов». Итак, дух партийности разжигает своекорыстие классов и групп; и тем искажает и предает государственное дело. 3. Всякая партия хотела бы иметь страстных приверженцев. Страстность есть залог избирательной «победы», бурная пропаганда, настойчивая агитация, темпераментные речи — все это приобретает голоса для выборов и читателей для партийных газет, все это сбивает людей, лишает их собственного мнения и навязывает им партийный трафарет. Соревнование и честолюбие разжигают эту страстность до фанатизма, а фанатизм несет с собою дух ненависти, ослепления, нетерпимости и исключительности: все несогласные превращаются в «идиотов» или в «подлецов», по отношению к которым все позволено. Итак, дух партийности затемняет у людей разум и правосознание, создавая атмосферу нетерпимости, разъединения и гражданской войны. 4. В борьбе за власть одержимые партийные честолюбцы обычно обращаются ко всем средствам и не останавливаются даже перед самыми низкими. Они лгут в доказательствах и спорах; заведомо обманывают избирателей, клевещут на конкурентов и противников. Одни продают свои «голоса»; другие их покупают — то за деньги, то за почести, то раздавая места, то устраивая прибыльные или «благотворительные» дела. Одни борются сплетней, инсинуацией и интригой; другие, будучи депутатами, берут деньги у правительства; третьи организуют партийные заговоры и перевороты; четвертые прибегают к ограблению («экспроприация») и к политическим убийствам. Люди начинают думать, что «цель оправдывает средства»; воцаряются деморализация и авантюризм; облик политического лидера приобретает черты профессионального лжесвидетеля, взяточника и бандита. Итак, дух партийности расшатывает у людей совесть и честь и незаметно ведет их на путь продажности и уголовщины. 5. В этой атмосфере — и выборы, и партийное правление становятся делом порочной демагогии: партии обращаются к своекорыстному инстинкту народных масс, разжигают темные вожделения, раздают несбыточные обещания, льстят толпе и, развращая народ, постепенно доводят его до состояния черни. Тогда и выборы, и правление приобретают характер распродажи с молотка государственной власти, и во главе государства становятся нравственно и политически худшие люди. Итак, дух партийности развращает народ и ведет государство к гибели. 6. При всем этом партийный дух создает своего рода массовый психоз в пределах самой партии. Человек, одержимый этим психозом, начинает верить в то, что только его партия владеет истиной, и притом всею истиною и по всем вопросам. Постепенно партийное настроение становится чем-то вроде «миросозерцания», партийная программа превращается в догмат, а партийная польза — в критерий добра и зла. Люди проходят через стадию партийного оглупления и доходят до партийного изуверства. Воззрения делаются плоскими, скудными, трафаретными; люди живут в партийных шорах и видят только то, что предусмотрено в партийных брошюрах; все вопросы религии, совести, искусства и науки разрешаются на основе постановлений последнего партийного «съезда», а честолюбивые вожаки почитаются, как вожди и пророки. Партийная политика становится единственным источником жизни и света. Итак, дух партийности извращает все миросозерцание человека, подчиняя все партийной пользе и насаждая в душах неискоренимую пошлость. Понятно, что в эмиграции, где нет ни власти, из-за которой партии борются, ни народа, который они стараются увлечь и подмять под себя, — вовлечение в партийность является особенно праздным и вредным делом. Готовить для будущей России мы должны именно не партийный дух, а национальный, патриотический и государственный. И.А. Ильин
О ВЛАСТИ И СМЕРТИ
Но власть верховная не терпит слабых рук… А.С. Пушкин
Сомневаться в том, сможет ли, сумеет ли Россия выдвинуть из своих недр религиозную, волевую и государственно-воспитывающую интеллигенцию, — значило бы сомневаться в самой России и ее будущем... Сможет. Выдвинет. И сама возродится, окрепнет и возрастет. Но чем скорее это совершится, тем лучше; тем быстрее пойдет ее восстановление; тем меньше будет крови, меньше страдания, меньше опасностей и бесчестия... И первое, что должна понять и продумать новая русская интеллигенция, — это — волевую природу государства и государственной власти. Государственная власть, по самой существенной идее своей, должна принадлежать сильнейшим и благороднейшим. Ибо приемлющий ее приемлет и осуществляет ее именно волею и именно благородной волею; он становится во главе и на страже: во главе народа и на страже его святыни; и потому он должен подготовить свою волю не только к водительству и понуждению, но и к почетной смерти стража и вождя. Живя в государстве и строя государство, люди объединяются не просто территорией или общим подчинением; они объединяются в совместном волевом напряжении и волевом действии; они объединяются для того, чтобы выделять* и признавать тех благороднейших вождей и тех сильных и верных стражей, которые призваны творить за них, для них и через них дело всенародного единства и расцвета, — которые призваны поддерживать и оборонять это единство и блюсти национальные святыни хотя бы ценою своей смерти. Вот почему государственная власть по самому существу своему являет эту драму: борьбы и смерти лучших людей за бытие и за святыню их народа. И эта драма, которая яснее всего выражается в обличии воина или солдата, делает каждого гражданина, причастного власти — воином, стоящим на своем посту, и стражем, готовым к смерти. Нам надо понять и продумать это раз навсегда: кто берет власть, тот берет не только полномочие и не столько полномочие, сколько обязанность властвовать. Он принимает тем самым не только высший ранг и почет, но и высшую ответственность и опасность. И тот, кто ищет ранга и желает почета, но не хочет ответственности и боится опасности, — тот является честолюбцем, неспособным к власти; и его правление только и может привести к общей гибели. Возле власти — возле смерти. И сколько лучших людей в истории — царей, вождей, полководцев и героев — засвидетельствовали эту истину своим концом!.. Я сказал, что государственная власть должна принадлежать сильнейшему и благороднейшему. Сильнейшему... Я говорю, конечно, не о мускулах, не об оружии и не о сплоченной массе людей. Я говорю о воле. Ибо власть есть дело воли. Призвание власти не только в том, чтобы видеть и понимать; для этого есть люди опыта, люди ума, люди науки, мужи света. Призвание власти в том, чтобы выбирать, решать, предписывать, настаивать и понуждать. В этом ее дело, ее природа, ее назначение. Безвольный или слабовольный властитель — есть внутреннее противоречие, жизненная нелепость, духовное погубление всего дела: он подобен безрукому, который захотел бы стать пианистом; слепому, который решил бы писать красками. Здесь необходима именно воля и притом сильная воля: не порывистость, не раздражительность, не истеричность; не суетливое тщеславие, не крикливость, не вспышкопускательство; но и не упрямство, не ожесточение и не жестоковыйная свирепость. Здесь необходима способность решать, т.е. сосредоточиваться на одном, на лучшем исходе; обрывать все другие «возможности», как отвергнутые; и превращать выбранную возможность в необходимость — и для других, и для себя. Здесь нужна устойчивость, достаточная и для себя, и для других; нужен импонирующий напор; неколеблющийся авторитет; готовность настоять на своем и сломить препятствия; способность пересилить — и чужую волю, и чужое безволие. Словом, нужна воля, способная к глубокому, сильному и долгому дыханию: к глубокому замыслу, к сильному заряду, к долгому настаиванию... Нет этого — и не будет власти: будет безвластие, разложение, хлябь. Вот почему безвольный, идущий к власти, творит самообман и обман. Ведущий же безвольного к власти — или глупо губит дело, или лукаво лепит себе марионетку. В обычное время — лучше ошибка сильной власти, чем верное, но бесплодное мечтание слабого правителя. В час беды — лучше явное и полное отсутствие власти (спохватятся! создадут!), чем симуляция власти со стороны безвольного человека или группы безвольных людей. Понятно, что безвольный царь может стать опасным для своей страны; но именно поэтому организованное безволие власти, как это бывает в республиканских и парламентарных государствах, таит в себе не только опасность, но прямую безвыходность и обреченность. И политический опыт русской истории давно выразил это в простонародном обобщении: «лучше грозный царь, чем семибоярщина»... Отсюда и смысл фашизма как мирового явления: люди ищут волевого и государственного выхода из организованного тупика безволия. Но из тупика выход вперед — добывается только проломом... Я сказал, что государственная власть должна принадлежать благороднейшему... Я говорю не о «крови», не о «породе», не о «знатности»; тем более не о богатстве. Я знаю цену породы, наследственности, преемства и традиции; и когда все это стоит на высоте и сочетается с личными качествами души — то достижение бывает наивысшим. Но думаю, что для родины незнатный герой драгоценнее знатного негероя; и непородистый талант выше породистой бездарности; и ум без предков способен править лучше, чем тупица с предками. Что пользы стране от именитого глупца или злодея? Какого спасения, какого подвига можно ждать от человека, «благородного» только по имени? Только слепой может отрицать духовное значение кровной породы и наследственной культуры; но только лукавец может утверждать, что порода сама по себе есть необходимый «ценз» или достаточный «стаж» для государственного строительства и участия во власти. К государственной власти должны восходить лучшие люди. И тот, кто требует доказательств для этого тезиса, — тот одним этим требованием своим обнаруживает упадочность и извращенность современного правосознания. Пусть он сам примет на себя бремя доказательства и пусть доказывает, что государственная власть должна принадлежать ворам, предателям, обманщикам, взяточникам, насильникам, безыдейным и беспринципным карьеристам... И когда он кончит и «докажет», — мы будем знать, что мы выслушали представителя большевицкой стихии. Власть слабого губит авторитет власти, растит в стране смуту и разложение. Власть порочного сеет в стране порок, накопляет вокруг власти атмосферу презрения, подрывает и форму, и содержание народной жизни. Всегда и всюду так бывало: достаточно порочной власти утвердить «ставку на подлеца» — и подлость становится государственным цензом и стажем; люди начинают отбираться кверху по степени своей явной низости или скрытой беспринципности; выше всех становятся отъявленные злодеи и матерые плуты, а вокруг них располагаются лагерем преуспевшие мошенники и приспособившиеся лукавцы; слагается политическая атмосфера, в которой все оказываются вынужденными судить и поступать применительно к подлости и в которой люди, лишенные экзистенц-минимума изворотливости и кривизны, — обречены на прямую гибель... Здоровая государственная власть означает волевую ставку на благородство: на патриотизм, на совесть, на честь, на верность, на служение. Только тот государственный строй на высоте, который действительно организует отбор таких людей, лучших людей — к власти; и всякий другой строй (какое бы историческое название он ни носил — «самодержавие» или «демократическая республика») — обречен на разложение и крушение. Это — духовно и исторически неоспоримая аксиома. И если греческий термин «аристос» (= лучший) понимать в его настоящем и строгом смысле, то естественно поставить вопрос: после опыта русской революции — кто может, кто смеет отрицать аристократическую природу государственности?!. Во главе народа и на страже его святыни должны стоять сильнейшие и благороднейшие люди. Это нам надо принять именно как аксиому. И не надо позволять лукавым софистам разлагать эту аксиому ссылкою на то, что все на свете «относительно», и что для «воли» и «благородства» нет твердого и объективного мерила. Это мерило есть; его надо только продумать до конца* и усвоить, как ненарушимое правило поведения: каким бы путем люди ни выделялись к власти (именно к власти, а не к совету) — сверху (назначением) или снизу (выборами), — ни безвольные добряки, ни волевые подлецы не должны ни выдвигаться, ни поддерживаться. Ни в силу того, что это люди «моей партии» или «нашей тайной организации»; ни потому, что «иначе они мне навредят»; ни от того, что «все равно я больше никого не знаю»; ни по каким бы то ни было другим соображениям... Кто идет по этому пути, тот кривит душою, нарушает свою государственную присягу и предает свою родину. Ибо это есть прямое предательство — ставить лукавого авантюриста во главе народа или вручать общее спасение безвольному болтуну; и это есть гибельное легкомыслие — выдвигать к власти слабовольного попустителя или ставить заведомого подлеца на страже народной святыни... И пусть никто не говорит, что это «элементарно» или «общеизвестно»; что это якобы «старая пропись». Ибо из-за попрания этой аксиомы Россия рухнула на наших глазах... Стать у власти значит стать возле смерти. Но только сильнейшие и благороднейшие способны чувствовать это и осуществлять на деле. Властвующий стоит перед смертью не только в том смысле, что долг нередко требует от него крайних и непосильных для его здоровья трудов и напряжений или участия в общих опасностях. Смерть была близка не только тогда, когда Петр Великий сражался под Полтавой или спасал тонущих на Лахте; или когда Фридрих Великий вел свои войска в атаку; или когда Наполеон в Египте навещал чумные лазареты; или когда Столыпин боролся с революционным развалом и годами работал по 18 часов в сутки. Нет, идея борьбы на смерть сокрыта в самом принципе государственной власти... Дело в том, что получающий власть (безразлично, в каком объеме) получает в свое распоряжение часть драгоценнейшего всенародного достояния, выношенного и выстраданного веками. Возможность творить и ограждать, организовывать и строить авторитетными велениями — есть общенародное сокровище, плод многих страданий и долгой культуры. Это есть некое «казенное добро»; и верный часовой охраняет его даже ценою своей жизни, соблюдая вверенный ему государственный авторитет — неумаленным, непопорченным и нерастраченным. Напротив, проматывая авторитет вверенной ему власти, властвующий совершает подлинную растрату национального достояния, все равно — подрывает ли он этот авторитет сам, своею пассивностью и своими злоупотреблениями или позволяет другим захватывать и расхищать вверенную ему власть. История взыщет с него, как с нерадивого часового... Властвующий призван к тому, чтобы блюсти вверенную ему часть государственной власти, и не может, не имеет права погасить эту обязанность односторонним отказом. Часовой не может «сам себя сменить» с поста. Правитель не может произвольно «выйти из игры» или предпочесть бездействие. Односторонне отказываться можно только от имущественных полномочий, но не от публичных обязанностей. Сменить меня может лишь тот, кто поставил; уволить меня может лишь тот, кто имеет право назначить мне преемника. Для всех же остальных — в объеме моей обязанности — я авторитет. И борьбу за этот авторитет я обязан вести на жизнь и на смерть. Штатский революционер не может сменить часового у казенного сундука: часовой может быть им застрелен, но не сменен. Солдаты не могут уволить офицера. Городская дума не в силах «отстранить» командующего войсками. Чиновники департамента не в состоянии дать отставку министру. Толпа не может погасить обязанностей Императора!.. Государственная власть имеет значение рока для того, кто ее принимает. Берущий ее — связывает с нею свою судьбу и остается связанным властью до тех пор, пока она не будет правомерно и преемственно сложена с него. Ведущий ведет не только на успех, но и на опасность. Успех дает ему «лавры»... А предвидение опасности... — дает ему основание сложить с себя все обязанности? Повелевающий повелевает не только послушным, но и непослушным; и к этому он должен быть готов заранее. Пока ему повинуются добровольно — он «силен»; но как только появляются люди, достаточно дерзкие для неповиновения... — так он признает свою «слабость» и слагает власть?.. Нет. В самой природе государственной власти заложена эта обязанность: или понудить и сломить непокорного; или погибнуть на своем посту. И в этом смысле идея воинского долга и воинской чести является глубоким и зрелым прообразом гражданской чести и гражданского долга: она не знает ни одностороннего отречения, ни малодушного уговаривания. Государственная власть есть подлинная и живая драма, в которой решение вождя и поступок стража определяют собою судьбу всего народа. Это есть драма воли, благородства, жизни и смерти. И пусть грядущие поколения России глубоко продумают и усвоят эту истину.
И.А. Ильин
ЭВОЛЮЦИОНИРУЮТ ЛИ КОММУНИСТЫ?
Люди, утомленные борьбою и лишениями; люди, плохо уразумевшие мировой смысл нашей русской катастрофы; люди, страдающие честолюбием, соблазненные и соблазняющие, — нередко указывают ныне на то, что «коммунисты эволюционируют» и что поэтому должно «эволюционировать» и наше отношение к ним: они де — «уже не прежние коммунисты»; они «многое» «поняли» и «во многом» «изменились»; одни из них умерли (Ленин, Красин, Иоффе, Воровский, Фрунзе, Склянский, Войков); другие «силою вещей» вынуждены были «прекратить» имущественный передел и начать «хозяйственное строительство» в России; та же «сила вещей» заставила их «признать» частную инициативу (нэп), покончить с продовольственной разверсткой, разрешить крестьянам наем рабочих, ввести строгую дисциплину в красной армии, «примириться с Церковью» (митрополит Сергий), повести «нормальную торговлю» с западноевропейскими державами. Выступили новые фигуры; появились новые приемы; сложились новые задачи и цели. Простая справедливость заставляет де нас признать, что «там» совсем не все так уж безусловно «гадко, гнусно, ужасно»; там есть «иное», «новое» и его надо оценить по‑«иному», по‑«новому». Не пора ли «принять создавшееся положение»? Не пора ли влиться в строительство «новой России»? Ведь коммунисты несомненно «эволюционируют»... Одни говорят так потому, что пытаются обмануть самих себя; другие потому, что пытаются обмануть других. И те и другие кривят душою и сползают в пропасть. И вот почему. 1. Все мы живем во времени; во времени чувствуем и поступаем; подвергаемся разным влияниям, заражаемся, болеем и умираем. В этом общем смысле все «эволюционирует»; и наряду с бактериями, ядовитыми насекомыми и хищными зверями «эволюционируют» и коммунисты. Утверждать такую «эволюцию» значит выговаривать общее место, ничего не говорящий трюизм, замечание избитое и поверхностное, из которого нельзя сделать никаких практических выводов. Да, бактерии «эволюционируют»; значит ли это, что я должен содействовать им? Ядовитые насекомые — тоже «эволюционируют»; вытекает ли из этого их безвредность и полезность? «Эволюционируют» и хищные звери; что же мы не торопимся подражать их хищности? Итак: дело не в «эволюции вообще», а в особой качественной эволюции, в качественном перерождении коммунистов — их целей, их намерений, их приемов, их миросозерцания и Бого-созерцания, т.е. всего их духовного уклада и нравственного естества. Но утверждать такую эволюцию — значит говорить явную ложь. 2. На самом деле коммунисты качественно не эволюционируют и ожидать от них такой эволюции было бы наивно и глупо. Свойственный им уклад души вырабатывался десятилетиями, еще в эпоху императорской России; он передавался от родителей к детям, закреплялся в революционном подполье и, постепенно накаляясь, доходил до одержимости, до состояния слепоты и глухоты ко всему инородному, до состояния ненависти и презрения к противоположному восприятию мира. Коммунистическое течение медленно слагалось в изуверскую политическую секту, в организацию заговорщиков-фанатиков; они создавали то, что в науке называется «коллективным психозом», и сами становились его жертвами и орудиями. Ими владеет судьба всякого демагога, который сначала разжигает чернь, а потом сам становится ее орудием; который сначала создает как бы тот резервуар страстей, из которого он сам в дальнейшем черпает свою собственную ожесточенность. Но коммунисты еще позаботились и о том, чтобы закрепить этот коллективный психоз, создать под именем «партии» кадр ожесточенных душ и скрепить его: a) совместным преступлением (раздел чужого имущества, гражданская война, террор, убиение царской семьи); b) страхом перед грядущей неминуемой карой; c) жаждой мировой добычи и мирового господства; d) взаимным шпионажем. Вследствие всего этого коммунистический уклад на основе своей перестал быть явлением органическим, способным к перерождению, и стал явлением механической слепоты. Из катастрофы рожденные, катастрофе служащие, они могут найти свой конец только в катастрофе. Такие явления, не эволюционирующие, а катастрофические — знает и внешняя природа (например, распадение звезд, ураганы, извержение вулканов). 3. Коммунисты и ныне верны своей цели: растлить мир духовно для того, чтобы поработить его политически; в имущественном переделе и в гражданской войне выдвинуть повсюду новую безбожную «элиту», которая закрепит за собою мировую власть системой подкупа, террора и шпионажа. Этой цели они будут верны до конца. Россия есть их плацдарм, их трамплин, их орудие: как бы их «питательный бульон». Если они строят в России, то строят этим не Россию, а мировую революцию. Если они организуют армию, то не Русскую армию, а армию мировой революции; и сами всегда открыто выговаривают это. Если они торгуют с Западом, то для того, чтобы продержать свой плацдарм. Интерес России не есть их интерес, и их интерес противоположен интересам русского народа. Если в России заметно кое в чем медленное улучшение, то не благодаря коммунистам, а вопреки им, и несмотря на их деятельность. И в подъяремной православной Церкви они видят только своего врага, из которого они пытаются сделать свое орудие (соглашение с митрополитом Сергием). Их власть есть не русская власть, а власть над Россией, власть ее врага и ее погубителя. 4. В России эволюционирует качественно не коммунизм, а русский народ. А коммунисты, всячески задерживая эту качественную эволюцию русского народа, видят себя вынужденными приспособлять свои меры к совершающимся в народной толще переменам, т.е. по-новому изловчаться, по-новому растлевать, по-новому обманывать, по-новому натравливать друг на друга («бедноту» на «кулаков»), по-новому налаживать аппарат сыска и доноса. Это есть, конечно, тоже «эволюция»; но не эволюция к лучшему качеству, а эволюция к новым видам сатанизма; эволюция не сущности, а внешних проявлений; эволюция не целей и намерений, а внешних приемов и средств. Но русский народ, живя и страдая под коммунистами, несомненно, эволюционирует к лучшему. Страдания его выросли из самых заблуждений, страстей и деяний, им совершенных; и в страданиях своих он выстрадывает кривые пути своего прошлого; религиозно очищается и углубляется его душа; здоровеет его инстинкт национального самосохранения и инстинкт собственности; медленно, но верно спадает с его души гипноз страха и соблазна. Проходит соблазн, исчезает разбойничья установка души; он медленно научается уважать себя и презирать своего совратителя; и медленно собирается с силою для надлежащего отпора коммунистам. Русский народ понемногу переходит в наступление на не эволюционирующих, но изворачивающихся коммунистов. И только близорукость или бессовестность способны принимать и выдавать этот процесс национального возрождения за качественное перерождение коммунистов.
Старый политик
О НЕПРЕДРЕШЕНИИ
Тому, кто любит свою родину, кто признает, что ей необходима государственная форма, и кто участвует в жизни своего государства волею — естественно иметь политическую волевую идею, верить в ее спасительность и желать ее осуществления. Так, автор этих строк — монархист по глубокому, жизненному убеждению, верою, любовью и разумением: он убежден в том, что настоящая, здоровая монархия выше, благотворнее, жизненнее, — чем самая удачная, «благоустроенная» республика; и еще он убежден в том, что пока Россия будет республикой, она будет пребывать во внутренней смуте и международной слабости, независимо от того, будет ли это «социалистическая» или «буржуазная» республика. И тем не менее он отстаивает принцип непредрешения, т.е. он считает, что русские, находящиеся за рубежом, не имеют права и не должны предрешать послекоммунистическую форму русского государственного строя, не должны организовываться за рубежом в партии для того, чтобы навязать эту форму внутренней России. И вот в силу каких оснований. 1. Только политические младенцы могут думать, что политическая идея осуществима при всяких условиях и в любое время. Монархия есть высшая форма государственного единения, но именно поэтому далеко не всякий народ и далеко не во всяком душевном состоянии способен осуществить ее. Есть уровень морального и политического разложения, на котором «монархия» возможна только как мимолетная, жалкая и пошлая карикатура, ничего не спасающая и всех разочаровывающая. 2. Как бы внимательно ни следили мы за событиями внутри России, мы до самого конца не будем в состоянии определить того душевного процесса, который совершается в массе русского народа, — процесса его религиозно-нравственного очищения и политического созревания. Сам по себе процесс этот крайне сложен, медлителен, бесформен и лишен органов проявления; а коммунисты еще задерживают его, искажают и подавляют. Все «провидения» и политические истолкования этого беспримерного процесса, — да еще издали и после долгого отсутствия, — необосновательны и легкомысленны: говорить, что «теперь весь народ хочет демократической республики» или что вся страна «мечтает о царе» — значит заниматься заведомо недобросовестной партийной спекуляцией. Наши сведения и наша сила суждения здесь просто недостаточны. При таких условиях «предрешающий» — совершает поступок политически безответственный. 3. Монархия имеет природу органическую и религиозную, она означает конец смуты и революции. Поэтому возрождение ее требует несравненно большого оздоровления, очищения и зрелости, чем продолжение революции в форме некоммунистического республиканства. После падения коммунистов в стране может не оказаться ни духовных, ни общественных сил для восстановления монархии, и подготовка этих сил потребует немало времени и борьбы. Наивно думать, что монархия возрождается посредством партийных резолюций или провозглашений. Необходим укорененный в стране образованный кадр, способный и готовый идейно служить и честно строить монархию; имеется ли он? Необходимо массовое доверие и сочувствие, еще не изведавшее республиканской демагогии или уже разочаровавшееся в ней; имеется ли оно? Необходима монархически настроенная армия; имеется ли она? Пытаться же возродить монархию при отсутствии всех этих условий значило бы — предавать царя на растерзание и посмешище и компрометировать монархическое начало. Революция разрушила Россию беспримерно; всякие ссылки на русскую Смуту или на иноземные революции — просто несостоятельны: аналогий нет, и «предрешающий» — просто не знает и не понимает сам, чтó он делает. 4. Мы не знаем, и до конца не будем знать, чтó установится в России после падения коммунизма. Быть может — слабая республика, тогда оздоровление затянется. Быть может — диктатура (сильная республика непременно сведется к диктатуре), тогда оздоровление ускорится. Попытка же установить в период оздоровления монархию — была бы вредна не только для России, но и для монархического начала, ибо дезинфекция или чистка выгребных ям не есть дело царя; это дело поставило бы его с самого начала в фальшивое положение и отвлекло бы от него сердца. Монархия есть начало примирения, а не расправы; начало достоинства, а не демагогической угодливости. 5. Мы должны помнить, что после падения коммунизма России предстоит период хозяйственной разрухи, государственного бессилия и международных унижений. Это бремя будет посильно только гениальному человеку; негениальный монарх — падет под этим бременем сам и скомпрометирует монархическое начало. Мы должны помнить, что настоящая монархия, монархия силы и достоинства, может оказаться невозможною и что монархия международной зависимости, внутреннего заискивания и демагогических посулов унизит и уронит монархический принцип; мы должны помнить, что плохая республика подготовит хорошую монархию, а преждевременная и слабая монархия подготовит длительную республику. При таких условиях преждевременно навязанная стране монархия может оказаться полезной только республиканцам, коммунистам и врагам России. И предрешение ее ныне могло бы быть понятно только в устах истинного «провидца», которому «открылось светлое будущее». 6. Среди русских, пребывающих ныне за рубежом, всякое предрешение (и монархическое, и республиканское) звучит по меньшей мере претенциозно. Люди, выдвигающие такие формулы: «с монархией в России покончено навсегда», или «республика в России не будет допущена» — доказывают этим только то, что сила их политического суждения крайне незначительна. Кто они сами, эти «кончающие» и «не допускающие»? Какие явные или тайные силы уполномочили их предрешать за всю Россию? За кем из них стоит все зарубежье? Но если бы за кем-нибудь из них стояло все зарубежье — то это был бы всего 1 миллион из 150 миллионов, составляющих Россию. Сколь бы ни были ценны культурные силы зарубежной России — они остаются и численно, и морально, и политически недостаточными для предрешения. Всякое предрешение, идущее из-за рубежа, вызывает во внутренней патриотической России справедливый и гневный отпор. Сколько раз нам приходилось слышать там в России формулы этого отпора: «Иго несем мы; бремя опасности и борьбы на нас; а предрешаете и распоряжаетесь из-за рубежа вы? Кто вы, не отстоявшие Россию от большевиков, удалившиеся за пределы досягаемости и ныне делящие наследство не свергнутого врага?! Помните, что свергнуть коммунистов здесь мы можем и совсем не пустить на родину вас, зарубежных предрешателей...» 7. Предрешающий в зарубежьи — или произносит пустые, не обязывающие его ни к чему слова, или же обязуется повести революционную борьбу и гражданскую войну против всякого строя, им заранее осужденного. Так, предрешившие республиканцы обязуются свергать всякого диктатора и монарха, который поведет дело спасения России: в качестве новых революционеров слева они останутся за рубежом, поведут террористическую работу и будут добывать деньги для того, чтобы поднять в России новую гражданскую войну за республику. Соответственно этому предрешившие монархисты, выдвигающие кандидата на престол, обязуются свергать всякого другого кандидата («бонапарта»), всякого не подчиняющегося им диктатора и всякую республиканскую власть, которая будет пытаться оборонить Россию от новых коммунистических покушений: в качестве новых революционеров справа они останутся за рубежом, поведут явную и тайную агитацию и будут пытаться поднять новую гражданскую войну за своего претендента. Если они не намерены это делать, то какой политический смысл имеют их грозные предрешения? А если их намерения именно таковы и они готовят России новые революции и гражданские войны — то замыслы их по отношению к России безумны и преступны и русская история не почетом отметит их имена. 8. Мы должны отправляться от того, что Родина выше политической формы и что Россия потеряла уже слишком много для того, чтобы терзать ее новыми кровавыми переворотами. Мы должны помнить, что патриот-республиканец и патриот-монархист — сыны одной России и что ныне смертная борьба между ними была бы предательством по отношению к Родине. 9. Всякий несоциалистический строй в России будет лучше советского-коммунистического, при всяком таком строе мы должны добиваться возвращения и права жить и работать на своей родине. И ныне ни одна противосоветская организация не должна мешать другой в ее борьбе с коммунистами, но все они должны договариваться между собой по принципу: вместе бить. Остальное выяснится и решится в самой России.
Старый политик
ИДЕЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ НАУКИ
(Речь, произнесенная 12 января 1930 года в Берлине, на собрании в честь 175-летней годовщины со дня основания Московского университета.)
Светлой памяти профессоров Московского Университета Сергея Михайловича Соловьева, Бориса Николаевича Чичерина, Владимира Ивановича Герье
Вдали от родины, в чужой стране, в состоянии изгнанничества, справляем мы сегодня наш русский исконный академический праздник, юбилейный праздник Московского Университета... И слышится в сердце некий голос, напоминающий о том, что юбилей, празднуемый нами сегодня, есть юбилей не радостный, а скорбный; и что мы обязаны сказать себе самим скорбную и горькую правду: не оградили мы Россию от беды и разгрома, не уберегли мы русскую Академию от порабощения и поругания; свирепый враг владеет нашей Родиной: двенадцать лет тому назад он овладел ею и двенадцать лет тому назад русские ученые, верные своему званию, стали или мучениками, или изгнанниками... И когда выговариваешь про себя эту горькую правду, в которой звучит, как некий отдаленный раскат грома, суд истории над тем, что было, и над тем, что совершается ныне, — сразу: и вопрос, и ответ, и укор, и приговор, и поучение, и призыв; когда выговариваешь эту формулу скорби, страдания и стыда, в коей сосредоточилось так много с виду бесплодного, но героического (и потому никогда не бесплодного) сопротивления, — но неизменно спрашиваешь себя: а разве могло быть иначе, разве могло быть так, что судьба исторической России, создавшей русскую Академию, не станет судьбой русских университетов и русской науки? что будет растлена и поругана, вослед за русской государственностью, вся русская национальная культура, за исключением академий? Что волна русского варварства и интернационального злодейства, поднявшись и затопив все, пощадит именно научную кафедру в России? Этого не могло быть, и этого не случилось. Этого не могло быть уже потому, что наука неотрывна от породившей ее национальной культуры: наука есть органическая сила народной жизни и истории, живое дыхание народного духа; и в то же время наука есть величайшая национально-воспитательная сила, которая именно для того излучилась из народной души и сосредоточилась в особый очаг — очаг мысли и знания, — чтобы вернуть народу свою сосредоточенную и очищенную, а потому воспитывающую и облагораживающую силу. Академия, университет, высшая школа, и вместе с тем наука, научная мысль и научное преподавание — вырастают отнюдь не вне времени и пространства, отнюдь не в какой-то безвоздушной пустоте, ничем не обусловленной, кроме «природы вещей» и «логических оснований». Такой академии, такой науки история не знала. И правы мы, что празднуем сегодня не отвлеченную науку вообще, а русскую науку, русскую академию, русский Московский Университет, чествуя учителей и учеников русской науки. Не могло быть иначе, и не произошло иначе: кто порабощает Россию, — тот порабощает и русскую науку; и обратно, растлевающий и унижающий русскую науку — растлевает и унижает самое духовное тело национальной России. Они неразрывны — Россия и русская Академия; неразрывны и в расцвете, и в разгроме, и в славе, и в унижении. И не случайно, не условно, а верно и подлинно это словосочетание: «русская наука» и «русская Академия». Знаю, что научная истина, если она истина, одна для всех, для всех времен, народов и классов; и знаю также, что ученому подобает желать и свойственно добиваться знания именно этой сверхнациональной и общеобязательной истины. Нелепа и противоестественна идея «классовой» или «национальной» истины. Противоестественно и нелепо навязывать ученому в виде задания и цели что-нибудь иное, кроме истины единой и общеобязательной. Ученый, не воспитавший в себе такую волю, — не ученый, а безответственный публицист и сеятель соблазна. Ученый, торгующий своей волей и призванием, — есть иуда, раб и льстец. Знаю это все; знаю и исповедую. И тем не менее, не отступаясь от этого знания и исповедания, из полной души, умом и сердцем, произношу слова «русская наука»; с гордостью думаю о русской Академии; с любовью думаю о русских ученых. Ибо каждая великая национальная культура имела и будет иметь свою национальную науку и Академию; она созидает ее, бережно блюдя ее духовную свободу, она выращивает ее веками, принося для нее жертвы; она нуждается в ней для своего расцвета, нуждается и материально (технически, хозяйственно, врачебно, стратегически) и духовно (на всех путях своего духовного творчества, самочувствия и самоопределения). Нация, не имеющая своей науки, — первобытна и недоуменна в своем бытии: ее самочувствие темно и растеряно, ее самосознание беспомощно молчит; ее духовность хаотична и проблематична, ее Слово томится, не рожденное во мраке страстей, в подвалах ее инстинкта. И потому — в смысле духовного света и прозрения, в утверждении власти духа над страстями и над материей, в организации духовного космоса нации — рождение науки и рождение Академии есть подлинный праздник национального самоутверждения, самонахождения и самоосвобождения... Нет, не в конечных отвлеченных выводах национальна наука; в них она общечеловечна. И не в конечной цели своих усилий национален ученый, в них он — общечеловеческий герой, завоеватель и вождь. И потому правы мы, когда научаем наших детей чтить Аристотеля и Галилея, Ньютона и Канта, как таких подвижников и героев, которые хотя и не нами выстраданы, но нам даны и нами приняты, как дар, как призыв и обязательство. Но и не во внешней природе испытуемых вещей национальна наука, ибо эта материальная природа открыта каждому и дана всем, — возьмем ли падение тела в пространстве, или химический состав вещи, природу Тибета, или новооткрываемую бактерию... Но в живом источнике, творящем познание и добывающем истину — наука национальна; и в осуществляемом способе познания, в укладе познающей души и в строении познавательного акта — наука остается национальною; и в обращении к тому народу, который породил ее, к его материи и к его духу (этнография данного народа, его история, экономика, социология, культура, правоведение, этика, эстетика и вся философия его) — наука всегда была и всегда будет национальною по преимуществу. Так, во-первых, наука национальна по своему живому, творческому источнику. Гений каждого народа вложил и вкладывает свое в богатство общечеловеческой научной добычи. Избитое выражение «национальный вклад в мировую науку» полон глубокого смысла: ибо каждый народ, живя по-своему, — на всех своих исторических путях и во всех своих судьбах, — создает свою единую национальную научную лабораторию, возникающую из всей его национально-душевной сущности, в связи с его национальной государственностью и его национальным хозяйством. Пусть то, что уже открыто и познано — принадлежит всем, и в действительности, рано или поздно, становится достоянием сверхнациональным. Но самое открывание — испытывание, исследование, созерцание и познавание — выстрадывается отдельными народами, созревает в их национальных лабораториях. Так, мы отчетливо и твердо знаем, что именно внесли греки в географию, историю, политику, этику, логику и метафизику; вклад римлян в юриспруденцию и историографию глубоко национален; глубоко национален вклад англичан в индуктивную логику, в естествознание и государствоведение; кто вздумает отрицать французскую историческую школу, французскую математику и химию, французскую невропатологию? кому не ясно глубокое своеобразие германского гения в философии или юриспруденции? Каждый народ выстрадывает и вынашивает свою национальную Академию и науку: рожденная из его души, в его судьбах, она есть его национальное достояние — прежде всего и до того, как она становится достоянием общечеловеческим. Каждый народ имеет свою науку, он прав, когда бережет ее и гордится ею, ибо она есть прежде всего — живое национальное дыхание его души и усилие его разума. Эта национальность науки, быть может, ни в чем так не обнаруживается, во-вторых, как именно в самом укладе познающей души, в вынашиваемом ею способе познания (метод!), в строении познавательного акта. Каждый народ, — независимо от того, понял он это или не понял, дорожит он этим или не дорожит, — имеет свой особый уклад души и духа, исторически и иррационально сложившийся у него, в качестве живого итога всех его судеб: тут и климат, и почва, и расовое скрещение, и войны, и религия, и учреждения, и влияние других народов, словом, и небо, и земля — внесли свое и дали ему свое. И вследствие этого каждый народ по-своему говорит и работает, по-своему молится и плачет, по-своему подчиняется и бунтует, по-своему пляшет и поет, по-своему мыслит, судится, сражается, строит, созерцает и наслаждается. Смысл человеческой жизни и истории — в одухотворении человеческого инстинкта, в творческом освящении прирожденной нам животности. И вот, способы этого одухотворения и освящения, и (еще проще, элементарнее) самые способы жизни и изживания — национально различны у людей; настолько, что пути одних народов обычно чужды и бесплодны, а иногда томительны и даже обременительны для других народов. Так, закон истории, что духовное созревание и плодоношение души национально; и в этой национальности — своеобразно. Этому закону подлежит и наука: акт мысли и познания. Каждая нация вкладывает в свою науку свою душу во всем ее своеобразии: подвижность или неподвижность своих чувств, явность и зоркость, или, наоборот, тяжеловесность и туманность своей мысли; яркость и блеклость своего воображения; утонченность или элементарность своей интуиции; упорство или неустойчивость своего характера; свое национально воспитанное или невоспитанное чувство ответственности — будь оно доведено до педантической осторожности или до легкомысленной беспочвенности; ширину или узость своего кругозора; свой национальный юмор, остроумие, вкус, стиль, темперамент, способ доказательства, приспособляемость, наблюдательность, изобретательность. И вот, возникает научный метод и научный акт особого строения, национальной структуры, иногда очень различно представленный у ученых одной и той же нации; и тем не менее родственно-похожий у ученых одного народа, легче подмечаемый нами у иностранных ученых и нередко не осознаваемый нами в нас самих. Достаточно указать в виде примера — на уравновешенный и трезвый прозаизм английской науки; на чеканную ясность, блеск и чувство меры у галльского разума; на глубину и всеисчерпывающую добросовестность германской мысли; на вселенский кругозор и непосредственную свободу, на гибкость, пластичность и темпераментность русского ума... Итак, наука национальна не только по своему творческому источнику, но и по своему методу и акту. Но она национальна, в-третьих, и тогда, когда порождающий ее народ делает предметом своего изучения себя самого — свою природу, свою историю, свою культуру и создания, свой душевно-духовный опыт и его предметные содержания (вера, очевидность, совесть, вкус, правосознание). И, может быть, из европейских народов ни один не испытал и не испытывает это с такой силой, как мы, русские. Кем исследован наш язык, наша грамматика, наша стилистика, история нашей литературы? Кто изучал наш фольклор, нашу этнографию, нашу историю, наше право? Кто создал нашу географию, орнитологию, ботанику, науку о нашем хозяйстве? Кто мог и хотел постигнуть нашу веру, наше ведение добра и зла, наше чувство права, наше художественное горение и творчество? Кто совершил это и кто призван это совершить — если не мы сами, русские? Учение какого народа нашло в себе достаточно духовной ширины и свободы, достаточно чуткости и платической силы для того, чтобы почуять, уловить, исследовать и познать своеобразие того научного предмета, который именуется «русским народом», «русской историей», «русской духовной культурой»? С тех пор, как родилось русское самосознание, особенно с тех пор, как родилась русская наука и русская Академия, — мы, русские, живем с душой, открытой для всего мира, для всех народов, одолевая трудности их языков, вчувствуясь в своеобразие их душ и их культур, изучая их пути, сострадая их судьбам, радуясь их гениям, преклоняясь перед их вождями, микроскопически изучая их быт, их право, хозяйство, культуру и искусство. Мы изучаем их. Мы понимаем и знаем их. А они нас? Мы для них — как книга за семью печатями. Они не разумеют нашего языка. Они не чуют нашей души и нашего духа. Они не понимают нашего уклада и нашей государственности. Они не разумеют нашей судьбы и не помнят, чем они нам обязаны. Они не видят нашей трагедии и нашего предназначения. И если они когда-нибудь начинают изучать что-нибудь русское, — то только для целей своей торговли или своей стратегии: не интересом человека и ученого, а интересом коммивояжера и завоевателя. Вот почему, когда мы, ныне временно изгнанные и рассеянные, слышим их суждения о нас (в любой стране, где бы мы ни жили), мы всегда чувствуем себя — то как взрослый перед вкривь и вкось судящим недорослем, самодовольным и пренебрежительно развязным, то как временно беззащитная жертва перед метко нацеливающейся хищной птицей. И так будет, может быть, еще долго, — пока они не привыкнут изучать русский язык; пока они не перестанут мечтать об ослаблении, разделе и колонизации нашей страны, пока мы не научим их тому, что Россия есть великий национальный субъект, а не соблазнительный объект для военного и торгового нашествия; пока величие русского духа и русской культуры, пока сила русского характера не внушит им настоящего, неподдельного уважения к нашей России!.. А до тех пор русская наука будет, как никакая другая, — национальной и по своему предмету. Но и тогда, когда это время наступит, оно не изменит существа дела. А существо дела состоит в том, что русская наука как была, так и останется — органом русского духовного самосознания и русского материального самоизучения. Культурно немощен и духовно беспомощен тот народ, который не сумел изучить данную ему от Бога природу, для того, чтобы творчески овладеть ею, подчинить ее себе и превратить ее в свой благоустроенный дом и в безопасную колыбель для своего потомства; который не создал сам историческую науку о самом себе; который не сумел изучить свое прошлое, увидеть единственный в своем роде (идиографический) закон своего бытия, ритм своей истории, не сумел постигнуть свою судьбу, чтобы овладеть ею. Такой народ не достиг еще духовной зрелости... И вот, сто семьдесят пять лет тому назад был заложен фундамент, было положено начало нашего созревания, когда гений Ломоносова замыслил и создал Московский Университет, и сто лет тому назад аттестат нашей зрелости вручили нам Карамзин и Пушкин. Но мало сказать, что наука и Академия национальны — по источнику, по методу и акту и по предмету национального самопознания: рожденные нацией, они становятся ее духовным органом, необходимым и священным; они образуют очаг национальной мысли и алтарь национального разума. Признаем это и, прежде всего, утвердим и исповедуем в день нашего русского академического юбилея — свободу, силу и благодатность человеческого разума! Я говорю о разуме, а не о рассудке*, не о богопокинутом и деморализованном рассудке, который ныне справляет свое буйное действо и торжище в храмах и академиях порабощенной России; не о рассудке, для которого все просто, плоско и пошло; который не видит Бога, не чтит духа, отрицает тайну и традицию, отрекается от семьи и родины и насилует чувство ответственности. Я не о нем говорю, ибо он не свободен, не силен и не благодатен, — ни тогда, когда он пассивно-наивен, ни тогда, когда он осознал себя и перешел в нападение. То, что он насаждает — не живое познание, а механическая схема, мертвый штамп, и присущ он не свободному человеку, а тому духовному рабу, о коем Аристотель сказал, что он чужое «понимает», а своего «не имеет...». Этот рассудок прежде всего глуп, ибо он не знает своих жалких пределов и не видит своего бессилия; и насаждение его делает людей самодовольными в их глупости и слепыми на путях гибели. Я говорю о разуме, способном непредвзято и открытою душою испытывать предмет; способным видеть и потому видящим и свои пределы и начало тайны в предмете; о разуме, несущем в себе чувство благоговения и ответственности, и благодаря этому свободном и сильном... Ибо, поистине, только ответственность дает свободу и только свобода дает силу! Я говорю о разуме как божественном начале в человеке... Ибо прошли и никогда не вернутся те времена, когда люди считали разум началом дьявольским. Эти времена не вернутся никогда, сколько бы безответственное пустословие ни предсказывало наступление «нового средневековья» и сколько бы фанатическое мракобесие ни тянуло к нему. Я говорю о разуме, проникающем к мудрости сердца, питающемся духовною очевидностью и несомом недвоящеюся волею. И потому вослед Пушкину я верую, что разум в человеке есть действительно «солнце святое» и «бессмертное», и знаю, что на фронтоне нашей Московской Академии будет однажды восстановлена мудрая и благая надпись: «Свет Христов просвещает всех...» Так, Университет и Академия есть очаг национальной мысли и алтарь национального разума — школа национальной интеллигентности. Истинная интеллигентность определяется не начитанностью, не сведениями и не умениями. Она определяется творческой силой души в испытании, в наблюдении и созерцании, в выделении существенного и в постижении той индивидуальной закономерности, которая владеет каждым предметом. Университет вообще призван не к тому, чтобы давать сведения или проверять память людей; но к тому, чтобы учить самостоятельно и непредвзято людей познавать. Мы чтим Академию и ее преподавание не как школу памяти и мертвых схем, а как школу живого метода. И ученый-преподаватель стоит на высоте только тогда, когда он научает своего ученика становиться самому лицом к лицу с предметом и самостоятельно уходить в его испытание, увидение и описание. Академия обращается не к памяти, а к разуму, не к слепому доверию, а к самодеятельности. Она учит не воспроизведению формул, а самостоятельному добыванию; не дедукции, коей увлекаются все полуобразованные, а индукции, обретению, диагнозу. Ей нужна не слабость суждения, а сила суждения. Она призвана к тому, чтобы воспитывать разум, т.е. силу личного характера в предметном мышлении. Вот почему Академия есть один из центров национального воспитания, ибо она учит разум человека самостоятельности и самодеятельности и делает это в традициях национально выношенного научного метода. И все это — в духе ответственности и свободы. Не может быть науки без свободы: ибо раб, лишенный свободы, понимает только чужие мысли, а своих воззрений и убеждений не имеет. Мы не теперь познали это впервые: это традиция древняя и священная. Но, как никогда ранее, мы исповедуем эту традицию ныне в эпоху, когда люди с рабскими душами восстали для того, чтобы надеть рабское ярмо на русскую науку. Горе тем, кто из других стран не видит этого и не хочет понять, что та же судьба ждет и их: они сами скоро почувствуют на своей шее позор и бремя этого налагаемого рабами рабского ярма!.. Но не эту только традицию — традицию академической свободы утверждаем мы ныне, а еще другую, не менее священную, но более глубокую и столь часто забываемую традицию: не может быть науки без ответственности. Свобода подобает только тому и причитается только тому, кто чувствует и сознает ответственность жизни, науки и академического преподавания. Ученый, лишенный этого чувства, преподаватель, не воспитавший в себе ответственности перед Богом, перед своею совестью, перед родиной и перед людьми, — есть явление извращенное и отвратительное. Он не учитель и не воспитатель, а растлитель воли и соблазнитель мысли; свобода преподавания им не заслужена и не оправдана; и писана не для него. Хочет ученый этого или не хочет, знает он это или не знает, — он есть воспитатель своего народа, его разума, его силы суждения, его характера, а потому ответственный строитель всей его культуры, всей, — ибо дух без разума скуден, темен и подвержен всем соблазнам. И религия без разума (без Логоса!) — есть лишь темная страсть и одержимость, неистовое пустосвятство или хлыстовский оргиазм. А искусство без разума (без Предмета и Формы!) — есть лишь восстание хаоса, пошлое самоуслаждение и совращающая демагогия. Нельзя национальной духовной культуре быть без разума, ибо разум есть начало очистительное и светоносное. Веруя так и исповедуя так, я праздную сегодняшний день как праздник русского разума, русского ответственного и свободного разума, воспитывающие традиции которого мы восприняли от наших славных, любимых и чтимых учителей для того, чтобы передать их новым поколениям России. Но верить в русский ответственный и свободный разум — значит верить в его силу и в его жизненную победу! И эта победа придет — по вере нашей и по воле нашей. «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»
И.А. Ильин |
 |
 |
| Все права принадлежат их обладателям. Остальные – © НИВЦ МГУ, 2009 – 2010 |